Маленький просмотровый кинозал на киностудии. Три ряда кресел, пульт, экран. Режиссер за пультом, двое пожилых артистов рядом.
РЕЖИССЕР (нажимая кнопку связи). Галочка, начинаем!
Свет в зале погас, вспыхивает окошко проекционной, на экране появляются хроникальные кадры Ленинграда начала 60-х.
РЕЖИССЕР. Мы с вами ровесники. Мне легко объяснить вам то, что могут не понять ваши молодые коллеги. Они будут приспосабливаться к этому времени, а вы в нем жили. И теперь возвращаетесь в стены покинутого когда-то дома. Понимаете?
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Боренька, вы только не волнуйтесь. Мы все прекрасно понимаем. Уже, можно сказать, вживаемся.
ГЕНЕРАЛ. Какой был город! Нет, вы посмотрите, посмотрите!
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Мало машин и много простора. А какой тогда был воздух! Разве можно сравнивать?
РЕЖИССЕР. По утрам в нашей маленькой комнате был слышен запах моря.
ГЕНЕРАЛ. Смотрите, какие девушки! Сейчас таких нет. И не будет.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Вы очень интересно сказали - «был слышен». Именно слышен. (Генералу) Насчет девушек вы правы. Сейчас их вообще нет.
ГЕНЕРАЛ. Честно говоря, у меня мандраж. Никогда не играл генералов КГБ. Даже просто генералов не играл. Все больше прорабов, секретарей парткома…
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Можно подумать, такая большая разница.
ГЕНЕРАЛ. Что я предлагаю… Он растерян. Внешне спокоен, а растерянность как бы за кадром. Молчит подолгу, подыскивает слова… Попробуем, а?
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Зритель подумает, что ты испугался старого еврея. Совсем наоборот. Это я должен пугаться. А когда еврей пугается, он очень много говорит. Но… Никогда ничего не договаривает до конца. Чтобы не подумали, что он умнее собеседника.
РЕЖИССЕР. Залман Иосифович, посмотрите на экран. Вы жили тогда на Таврической, в доме номер четырнадцать. Вон там за углом стояла ваша сапожная будка.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Пусть стоит, я не возражаю. И улица замечательная.
ГЕНЕРАЛ. Наш театр!.. Это еще до ремонта. Что же тогда шло? Кажется, «Кремлевские куранты». Точно! Между прочим, с потрясающим успехом.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Тогда было очень много плохих пьес и много очень хороших режиссеров. Сейчас нет ни пьес, ни режиссеров. Прости, Боренька, тебя я в виду не имею.
ГЕНЕРАЛ. А какие были актеры!
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Почему были? Мы всегда были и есть.
РЕЖИССЕР. Теперь вы понимаете, куда мы хотим вернуться?
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Боренька, вели остановить эти исторические кадры. У меня слезы и я ничего не вижу.
Экран гаснет, зажигается свет. Некоторое время все сидят молча. Залман Иосифович демонстративно вытирает слезы большим носовым платком.
РЕЖИССЕР. Сегодня снимаем первый ваш разговор, первую вашу встречу. Но сначала я должен рассказать один эпизод…
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Если ты думаешь, что мы не читали сценарий, то лично я очень обижусь. Помню каждую букву.
ГЕНЕРАЛ. Ты действительно слишком много говоришь.
РЕЖИССЕР. Почему я решил снимать этот фильм… Почему написал этот сценарий… Почему приехал сюда…
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Если ты снимешь так, как написал, а мы сыграем так, как ты мечтаешь снять, Оскар тебе обеспечен.
РЕЖИССЕР. Старый лицемер… Забыл, как ты голосовал за мое исключение из института?
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. А кто тогда не голосовал? Это была чистая формальность - тебя все равно бы исключили. И не забудь - благодаря этому ты стал всемирно известным режиссером. А я остался актером на второстепенных ролях в полупрофессиональном театре. Не понимаю, зачем ты меня вообще пригласил? Это гениальная роль. У него тоже гениальная. Отцы, убивающие своих детей. Вернее, дети, убивающие отцов. Король Лир! Шекспир! Я сказал себе - сыграю эту роль и умру. Зачем жить, если ты больше никогда в жизни не получишь такой роли?
РЕЖИССЕР. Договорились. Умрешь, когда отснимем последний кадр. И имей в виду, к тому времени у меня не останется денег на твои похороны. Все. Пошли на съемочную площадку. Грим в порядке, текст, надеюсь, назубок…
Переходят в декорацию съемочной площадки. Там их ожидает съемочная группа перед декорацией сапожной будки. Зажигается свет, оператор идет к камере, звукорежиссер еще раз проверяет микрофоны.
РЕЖИССЕР. Боря, вы здесь?
Подходит актер, играющий молодого Бориса, останавливается рядом с режиссером.
Поскольку это глубоко личная история, я должен рассказать, как она начиналась. В сценарии этого нет. Нечто вроде предисловия. Если хотите, пролога…
В сорок четвертом мы вернулись из эвакуации. Мне было всего четыре года, но я помню… Не все подряд, конечно, так, яркими вспышками… Мы идем по набережной. Вернее, идет отец и несет меня на руках. Совсем близко от парапета - хотя, наверное, мне это кажется - стоят огромные серые военные корабли. Крейсера или линкоры - не знаю. Но они такие огромные, что даже отец, который тоже казался мне огромным и сильным, становится на их фоне таким же маленьким и растерянным, как я. Осень, сумерки, почти темно. Огней нет - затемнение все еще не отменили. Шторы в окнах домов плотно задернуты. И вдруг… Конечно, это было не вдруг, но я-то не знал. Одновременно пушки кораблей начали стрелять. Все вокруг стало светлым и оглушительно громким. Это был салют. Темный, только что почти неразличимый город стал ослепительно красивым! Совсем близко я увидел лицо отца - худое, заросшее щетиной. Он смеялся, подбрасывал меня в воздух и… плакал. Я тоже стал смеяться и плакать. Потом, через много лет, я у него спросил, почему он плакал? Он сделал вид, что ничего не помнит.
ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Действительно, неплохой пролог. Если бы не корабли, мы бы сняли эту сцену за один вечер. Салют сейчас организовать не проблема… Кстати, у меня есть замечательный мальчик…
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Может быть, у вас есть я - худой и молодой? И тяжело раненый в левую ногу. Боренька, как же я с такой ногой мог нести тебя на руках?
ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Кораблей нам, конечно, не дадут, но на макет можно было бы разориться.
ОПЕРАТОР. Нам только макетов не хватало! Лично меня тошнит от этой декорации. Почему, спрашивается, не снять на улице? На одних крупняках. Сделали бы дождь, стекла отпотеют и ни хрена не будет видно. Только расплывчатое движение за стеклом. Зритель декорацию сейчас пузом чувствует. Отвык от раскрашенной фанеры. Хотя и дурак.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Борис Залманович, он вас провоцирует. На улице никакого разговора не получится. Все стоят, пялятся, показывают пальцами. Еще стрелять начнут. Или взрывать. О чем мы тогда с ним будем говорить?
ГЕНЕРАЛ. Я не понял… Наш разговор в шестьдесят первом. Так? При чем тут сорок четвертый? В сорок четвертом я, кажется, был еще генералом. В марте меня наградили третьим орденом Красной звезды. Я не ошибаюсь?
РЕЖИССЕР. Не ошибаетесь. (Молодому актеру) Понимаете, Боря, когда это все с вами произойдет, и вам покажется, что все кончено… Понимаете?
БОРИС. Я должен вспомнить этот салют?
РЕЖИССЕР. Вы должны вспомнить лицо отца. И его слезы.
БОРИС. И все?
РЕЖИССЕР. И все. Просто вспомнить. Представить себе и вспомнить. (Оператору) Анатолий Алексеевич, ваша идея насчет дождя великолепна. Именно дождь! Он отрезает их от остального мира. Тебе, Залман, это позволит как бы не сразу въехать… Подумаешь, что генерал зашел спрятаться от дождя, переждать… Понимаешь?
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Я все прекрасно понимаю. Кроме одного. Как я догадался, что он генерал? У него ни папахи, ни этих… лампасов. Ботинки хорошие, но старые. Не то, чтобы старые, но не генеральские.
РЕЖИССЕР. Ты сидишь в этой будке почти двадцать лет. Тебя знает не меньше половины населения города великого Ленина. Ты тоже знаешь не меньше половины. Даже не в этом дело. Ты, пожилой мудрый еврей, не можешь не догадаться, что если такой человек зашел в твою маленькую частную мастерскую, куда такие люди обычно не заходят, значит у него есть к тебе какое-то дело.
ГЕНЕРАЛ. Если я правильно понял, это все-таки шестьдесят первый?
РЕЖИССЕР. Тысяча девятьсот шестьдесят первый. Как бы еще оттепель. А в принципе никто ничего не понимает. Лица многих обожжены лагерными морозами. Но молодежь уже другая. Они тоже ничего не понимают, но что-то чувствуют.
БОРИС. Мне это очень важно. Что я чувствую?
РЕЖИССЕР. Что касается тебя - пока ты просто без памяти влюблен. Ты уверен, что этот мир, этот город, эти девушки, этот дождь принадлежат тебе. Я мог тогда часами бродить по ночным улицам, читал стихи случайным прохожим…
БОРИС. Не боялись?
РЕЖИССЕР. Чего?
БОРИС. Ночью… По улицам… Стихи…
РЕЖИССЕР. Наверное, мне везло.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Тогда всем везло. Просто у людей нечего было грабить. Знаете, какая у меня тогда была заработная плата? Шестьдесят два рубля. И я кормил на эти деньги молодую жену, её мать и моего будущего ребенка. Чего нам, спрашивается, было бояться, если мы два года не могли купить нормальную панцирную кровать? Два года мы спали на полу, и Фирочка жаловалась, что у неё на спине синяки, а у меня были вечно ободраны колени. Представляете, мы даже не знали, что эту проблему можно было решить просто другим способом.
ОПЕРАТОР. Мы когда-нибудь начнем?
РЕЖИССЕР. Да, да, конечно. Дождь - это отлично. Ровный монотонный шум дождя. Кажется, он никогда не кончится. Особенно нервничаете вы, генерал. Потому что больше всего на свете вы не хотели этого разговора. Как вы не решаетесь, топчитесь, входите, мы снимем на натуре. Сейчас снимаем прямо с вопроса Залмана. Он сидит здесь, вы останавливаетесь около этой черты. Да, да, здесь. Анатолий Алексеевич, готовы?
ОПЕРАТОР. Сто лет в обед.
Включается съемочный свет. Опускается микрофон. Помощник режиссера поливает из лейки сапожную будку. Камера медленно начинает наезжать на крупный план Генерала.
ДЕВУШКА С ХЛОПУШКОЙ. Кадр 93-й, дубль первый.
Залман Иосифович перестает стучать молотком по подошве стареньких женских босоножек, вопросительно смотрит на Генерала.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Если вы зашли переждать этот маленький дождик, ради Бога, не стесняйтесь. По радио предсказали, что дождя не будет. Значит, он скоро перестанет.
ГЕНЕРАЛ. Верите прогнозам?
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Можно верить, можно не верить. Кому как повезет.
ГЕНЕРАЛ. Что вы имеете в виду?
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Одни верят, что начнут когда-нибудь жить лучше, и что самое смешное - начинают. Другие тоже верят, а живут, как и жили.
ГЕНЕРАЛ. Вы забыли еще про одних.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Понимаю. Которые ничему не верят?
ГЕНЕРАЛ. Которые начинают жить еще хуже.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. В нашем замечательном социалистическом государстве нельзя жить хуже.
ГЕНЕРАЛ (не сразу). Хотите сказать, что хуже уже некуда?
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Зачем мне такой антисоветский смысл? Я только сказал - хуже у нас жить нельзя.
ГЕНЕРАЛ. Хуже чего?
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Послушайте, дорогой товарищ. Залмана Шурица знает здесь не только каждая собака. Сам участковый заходит два раза в неделю, чтобы поинтересоваться, как у меня идут дела.
ГЕНЕРАЛ. И сколько он берет с вас за этот интерес?
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Полную чепуху. Так, детишкам на молочишко.
ГЕНЕРАЛ. Видите, как вы неосторожны. Сначала сравнили участкового с собакой, потом признались, что даете ему взятки.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Смешно, чтобы Залман был неосторожным. Когда я читаю Талмуд, я затыкаю уши, чтобы не слышать самого себя. А участкового я уважаю, больше чем свою маму. Сколько раз я ему бесплатно ставил набойки, а старой маме не мог прибить отломавшийся каблук.
ГЕНЕРАЛ. Почему?
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Когда она умерла, мне было всего десять лет. В десять лет я мечтал стать великим музыкантом, а не сапожником. Музыканту надо беречь пальцы. В десять лет я чаще попадал молотком по пальцам, а не по гвоздям.
ГЕНЕРАЛ. Я пришел для серьезного разговора.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Вы считаете, что для серьезного разговора здесь подходящее место? Если так, снимайте свой габардиновый китайский макинтош «Дружба» и садитесь вот на эту табуреточку.
ОПЕРАТОР. Если он будет садиться, мне надо сменить точку.
ГЕНЕРАЛ. Не знаю, как будет сидя, но общаться с этого места мне предельно неудобно. Совершенно не вижу его лица. Свет в глаза… И вообще…
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. А я вижу только нижнюю часть его туловища. Если вы считаете, что по ней я могу узнать генерала КеГеБе, то у меня совершенно другое мнение.
РЕЖИССЕР. Меняйте точку. Садиться он не будет. Пройдет вот сюда и прислонится плечом к стене. Именно так он стоял, когда я вошел.
ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. В сценарии этого нет.
РЕЖИССЕР. Чего?
ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Что вы вошли. То есть, что он вошел.
РЕЖИССЕР. Подумаем.
ОПЕРАТОР. Может, переснимем? У сапожника на лице не очень хорошая тень. (Осветителю) Убери четырнадцатый!
Один из приборов гаснет.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Я очень желаю посмотреть, какая тень будет у вас, когда генерал КеГеБе захочет иметь с вами серьезный разговор.
РЕЖИССЕР (оператору). Пройдем всю сцену до конца, чтобы не потеряли настроение. Начали, кажется, неплохо. Как по вашему?
ОПЕРАТОР. Экран покажет.
РЕЖИССЕР. Тогда продолжаем.
Оператор меняет точку съемки.
ГЕНЕРАЛ. Мне переходить в кадре или сразу стать сюда?
РЕЖИССЕР. В кадре, в кадре.
ОПЕРАТОР. С наездом или статика?
РЕЖИССЕР. Смотрите сами. Конечно, с наездом!
ОПЕРАТОР. Смотреть или с наездом?
РЕЖИССЕР. Это принципиально?
ОПЕРАТОР. Зависит от того, что он будет говорить.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Он будет говорить исключительно неприятные для меня вещи. Мне начинать бояться сразу или потом?
РЕЖИССЕР. Мы уже говорили об этом. Вы испугались сразу, как только он вошел. И чем больше вы боитесь, тем больше ерничаете. Даже хамите.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Я что, сошел с ума - хамить генералу?
ГЕНЕРАЛ. У меня не возникает ощущения, что он хамит.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. У нас с вами разное ощущение происходящего. Я - смертельно боюсь за сына, который, судя по всему, влип во что-то нехорошее. А он переживает только за то, что ему неприятно говорить с сапожником, который, к тому же, еврей.
ГЕНЕРАЛ. Ты забываешь, что у меня дочь…
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Дочь генерала не отправят дальше, чем отдыхать в Гагры. А Боренька может получить срок. Мой двоюродный дядя получил срок только за то, что прочитал книжку великого русского писателя Достоевского. Она так ему не понравилась, что он имел глупость сказать об этом вслух. Спрашивается, зачем это ему было надо? Книжка была запрещенная, про каких-то чертей, и её все равно никто не читал.
ОПЕРАТОР. Мы снимаем или будем обсуждать Достоевского?
РЕЖИССЕР. Конечно, конечно.
ОПЕРАТОР. Конечно, что?
РЕЖИССЕР. Я понял. Сейчас должен появиться Борис. Собственно говоря, так оно и было. Боря, ты подходишь к будке и заглядываешь в окно. Смазываешь, вот так вот, воду со стекла, и прислоняешься к нему лбом и носом. Это очень смешно, если посмотреть с той стороны. Но они даже не улыбнутся.
БОРИС. Потом я войду?
РЕЖИССЕР. Нет. Приоткрой дверь, просунь внутрь руку и скажи: - Пап, одолжи три рубля до стипендии.
БОРИС. А какая тогда была стипендия?
РЕЖИССЕР. Двадцать два рубля. Но ты, как отличник, получал повышенную. Тридцать рублей.
БОРИС. Круто. Тогда почему три? На них можно было что-то купить?
ГЕНЕРАЛ. Бутылку водки и пять пирожков с ливером. Чудесные пекли тогда пирожки.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Два билета в театр и еще на мороженое останется.
БОРИС. Не хило. (Просовывает руку в дверь) Папа, подкинь три рубля. До степы.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. В сценарии этой сцены нет. Что я должен говорить? Тут еще этот стоит… Смотрит.
ГЕНЕРАЛ. Кстати, как мне смотреть? С иронией? Со злобой? С любопытством?
РЕЖИССЕР. Подумайте. Вы пришли для серьезного разговора, который должен все расставить по местам. До сих пор для вас Борис был абстракцией. Неизвестным еврейским мальчиком, в которого влюбилась ваша единственная дочь. И вот он рядом. Просунул руку и просит три рубля. Может быть, сейчас войдет. А что, если он знает, что он отец Лины? Тогда придется говорить при нем. О чем говорить? У него уже сложился четкий план разговора и вдруг все разрушится. До сих пор он имел дело с людьми, которые были в чем-то виноваты. Во всяком случае, он свято в это верил. С виноватыми он говорить умел.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Когда сын стоит с протянутой рукой, я не могу долго раздумывать. Надо срочно дать ему три рубля, чтобы он не вошел и не увидел этого человека, который пришел для серьезного разговора. До этого со мной единственный раз в жизни говорили серьезно, когда хирург Бора Яковлевна Бернштейн предложила удалить мою тяжело раненую ногу.
ГЕНЕРАЛ. И вы не согласились?
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Согласился. Но было уже поздно. Борочка сказала, что я слишком долго думал, резать уже бессмысленно. Теперь надо спасать и ногу, и меня. Я правильно все излагаю?
РЕЖИССЕР. Почти. Вы правы, долго раздумывать нельзя. Или вы даете ему три рубля, или он войдет посмотреть, в чем дело.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Значит, даю?
РЕЖИССЕР. Конечно. Но у вас нет денег.
БОРИС. Тогда я вхожу?
РЕЖИССЕР. Нет! Потому что еще один человек ужасно не хочет, чтобы ты вошел.
ГЕНЕРАЛ. Если правильно понял, это я.
РЕЖИССЕР. Вы правильно поняли.
ГЕНЕРАЛ. И я даю ему три рубля?
РЕЖИССЕР. У вас тоже нет трех рублей. И вы протягиваете ему первую попавшуюся бумажку, которую достаете из кармана.
ГЕНЕРАЛ. Сколько?
РЕЖИССЕР. Не помню. (Борису) Ты берешь, с удивлением смотришь на купюру, хочешь войти, но не входишь. Заходишь за угол, прислоняешься к фанерной стене, словно прячешься от дождя, и пытаешься услышать, о чем они говорят. Идет дождь, а ты слушаешь. Вот откуда я знаю про этот разговор.
ОПЕРАТОР. Мы все это будем снимать?
РЕЖИССЕР. Обязательно. Не сейчас. Сейчас снимаем только их разговор.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Но я должен как-то отреагировать… Согласитесь, не каждый день моему сыну дают двадцать пять рублей…
ГЕНЕРАЛ. Хватит десятки.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Тебе жалко мальчику двадцать пять рублей?
ГЕНЕРАЛ. Откуда у меня такие деньги? Я живу, между прочим, на пенсию.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. На пенсию генерал-майора КеГеБе можно было безбедно жить целой коммунальной квартире. А в нашей с Фирочкой коммунальной квартире проживало восемнадцать человек, если не считать не прописанную Аллу Петровну из Пензы. Она…
РЕЖИССЕР. Поблагодарите за жест, скажите, что отдадите долг в самое ближайшее время и предложите продолжить разговор. Снимаем!
ОПЕРАТОР. С крупного?
РЕЖИССЕР. Крупный Залмана и сразу отъезд.
ДЕВУШКА С ХЛОПУШКОЙ. Кадр 94, дубль первый!
РЕЖИССЕР. Мотор!
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Как я понимаю, с Борей вы встречаться не желаете?
ГЕНЕРАЛ. Не желаю. Думаю, мы сами сможем все уладить.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Двадцать пять рублей большие деньги. Я смогу их отдать только на следующей неделе, когда мне вернут долг за чешские полуботинки.
ГЕНЕРАЛ. Можете не отдавать.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Вы плохо знаете Залмана Шурица. Когда это было, чтобы он не отдавал долг? Ему не отдавали, такое иногда случалось, жизнь есть жизнь…
ГЕНЕРАЛ. Ошибаетесь, Залман Иосифович, я знаю о вас все.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Я сам о себе не знаю все. Моя жена, с которой я прожил двадцать четыре года, знала обо мне только исключительно домашние факты биографии. Один Бог знает все, но, как говорит победоносное марксистско-ленинское учение, Бога нет.
ГЕНЕРАЛ. Бога нет, а органы остались.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Интересно, я почему-то сразу догадался, что вы из органов.
ГЕНЕРАЛ. И хотя я временно не у дел, но связи и друзья остались. Они и поделились некоторой информацией.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Какая может быть обо мне информация? Глупости какие-нибудь.
ГЕНЕРАЛ. Есть глупости, есть не глупости. Все зависит от точки зрения.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Вы имеете в виду, кто будет смотреть?
ГЕНЕРАЛ. И с какой целью. В вашем случае многое, если не все, будет зависеть от меня.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Может быть, вы имеете в виду польские набойки, которые мне привезли из Каунаса? Скажите, а чем работать, когда от тебя требуют качество не хуже чем в кино зарубежного производства?
ГЕНЕРАЛ. Знакомый прием - выкладываем ничего не значащую мелочь, чтобы отвести глаза от настоящего преступления.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Тогда я совершенно спокоен. Если преступление, то вы меня с кем-то спутали.
ГЕНЕРАЛ. Не собираюсь вас пугать. Я только хочу договориться.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Договориться с преступником?
ГЕНЕРАЛ. Вы же не считаете себя преступником.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Кому интересно, что я считаю, если вы с этим не согласны.
ГЕНЕРАЛ. Повторяю - все зависит от точки зрения. С одной - сознательное преступление, с другой - глупость, ошибка, даже недоразумение.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Простите, не знаю вашего звания, но догадываюсь, что не лейтенант. И, даже, не капитан.
ГЕНЕРАЛ. Генерал-майор.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Выходит, моя глупость очень большого размера.
ГЕНЕРАЛ. Я не говорил, что это ваша глупость.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Если я скажу, что именно этого я боялся, можете мне верить.
ГЕНЕРАЛ. Значит, догадывались?
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Если вы имеете в виду что-то очень плохое - ни в коем случае. Боря восторженный молодой человек…
ГЕНЕРАЛ. Излишне восторженный.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Видите, вы меня хорошо понимаете.
ГЕНЕРАЛ. А вы меня нет.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. У вас совершенно правильная точка зрения. Боря очень умный, но излишне пылкий и восторженный мальчик. Иногда это так мешает в жизни. Почему иногда? - всегда мешает.
ГЕНЕРАЛ. Умный мальчик не будет держать у себя дома книги враждебных зарубежных философов, стенограмму первого съезда писателей, которая сейчас хранится только в спецфондах. Придется выяснять, каким образом она у него оказалась. Потом стихи этого… - всегда забываю фамилию - Мундельштама. Нет, Мендельштама. Но самое неприятное не это. Он дает читать эти книги посторонним. Это уже сознательная враждебная пропаганда.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Осип писал гениальные стихи…
ГЕНЕРАЛ. Какой Осип?
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Я ему два раза чинил его желтые штиблеты, а он даже не замечал, что из этой рухляди я делал почти новую обувь. Сердился, что я слишком долго занимаюсь ремонтом. А сколько я должен был заниматься, если надо было полностью менять подошву? Я не хотел брать с него деньги, но он еще больше сердился и говорил, что я плохой еврей, если не понимаю своей выгоды. Какая может быть выгода с маленького смертельно больного человека?
ГЕНЕРАЛ. Не уводите разговор в сторону. Речь о вашем сыне.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Боря очень любит нашу советскую власть. Он совершенно уверен, в отличие, простите, от меня, что в нашей стране все будет очень и очень хорошо.
ГЕНЕРАЛ. Видите, еще только будет.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Не ловите меня на слове, товарищ генерал-майор. Если Боря и читал из интереса какие-то не совсем хорошие книги, то за то, что он никому их больше не давал, ручаюсь своей седой глупой головой.
ГЕНЕРАЛ. Он давал эти книги моей дочери.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ (долго молчит). Теперь я все понимаю. Боря красивый молодой человек. Он так похож на мою покойную маму…
ГЕНЕРАЛ. Мне начинает казаться, что мы сможем договориться.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Почему нет?
ГЕНЕРАЛ. Мои аргументы вас убедили?
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Вы имеете в виду стенограмму того самого съезда, где выступал великий пролетарский писатель Алексей Максимович Горький?
ГЕНЕРАЛ. Не такая уж у вас глупая голова. А вот ваши взгляды оставляют желать много лучшего.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Кому интересны сейчас мои взгляды? Я хорошо помню, сколько шума было вокруг этого самого съезда. Вся страна читала отчеты в «Правде» и слушала радио. И я гордился, что живу в такой стране, где про съезд писателей знает вся страна.
ГЕНЕРАЛ. Не заговаривайте мне зубы! Извините. Надеюсь, теперь вы понимаете, почему я здесь?
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Может у меня не очень хватает образования, но еще никто не говорил, что я полный дурак.
ГЕНЕРАЛ. Прекрасно. Мы забываем про глупости вашего сына, а он навсегда забывает дорогу к моему дому. То есть, я хочу сказать, к моей дочери.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Боря знает, какой дочери он дает читать такие книги?
ГЕНЕРАЛ. Уверен, что не знает. Лина очень скромная девочка. Когда мы приехали в Ленинград, она просто растерялась. Подозреваю, она до сих пор верит в то, что в таком красивом городе все люди замечательные. Мы-то с вами знаем, что это далеко не так.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Вам это может показаться смешным, но когда я здесь родился, я тоже думал, как ваша девочка. Залман, говорил я себе, ты должен очень радоваться, что живешь в городе, лучше которого нет даже за границей, не говоря уже о Москве.
ГЕНЕРАЛ. Я допускаю, что по наивности она увлеклась, не отдавала отчета… Сейчас даже опытные люди способны потерять нить. Но это не надолго. Основа незыблема. И всегда будет незыблема.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Совершенно согласен. Боренька тоже говорит - культ это одно, а основа совсем другое. Знаете, какой шум был на кухне, когда стали известны отдельные факты? Вы понимаете, о чем я говорю? Он тогда сказал всем нам, что надо не смаковать ошибки, а исправлять их. Соседи могут подтвердить.
ГЕНЕРАЛ. Какие ошибки?
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Которые имел в виду исторический съезд партии.
ГЕНЕРАЛ. Самой большой ошибкой был сам этот съезд.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Мне кажется, товарищ генерал-майор, вы тоже не вполне осторожны.
ГЕНЕРАЛ. Скоро все это признают.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Вы так думаете?
ГЕНЕРАЛ. Уверен. Когда идет во всемирном масштабе борьба, глупо плакать над перебитой посудой и подсчитывать отдельные ошибки, которых просто не может не быть при таких грандиозных масштабах. Время сейчас спрессовано до наивозможнейшего предела, а нас хотят уверить, что надо было не торопиться.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Не думайте, я все прекрасно понимаю. Я только одного не понимаю, извините.
ГЕНЕРАЛ. Чего?
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Почему посадили моего двоюродного брата Мишу? Неужели советская власть так сильно пострадала от того, что он рассказал смешной анекдот на дне рождения своего лучшего друга?
ГЕНЕРАЛ. Не думаю, что его посадили за это. Наверняка было что-нибудь более серьезное.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Ему дали десять лет, и он так и не вернулся. Знаете, что я сказал своему сыну? Если это была ошибка, то её уже не исправишь.
ГЕНЕРАЛ. Согласен, ошибки надо исправлять. Но если исправить невозможно, не надо делать новые. Вы меня понимаете?
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Лишь бы меня понял Боря.
ГЕНЕРАЛ. Если не дурак, поймет. Куда лучше исправлять не чужие ошибки, а свои. Только тогда можно чего-нибудь добиться в жизни.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Не знаю, не знаю.
ГЕНЕРАЛ. Чего вы не знаете?
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Вы всю жизнь исправляли чужие ошибки, и стали генералом-майором. А мой брат Миша десять лет исправлял свою единственную ошибку, и только два года назад признали, что он ни в чем не был виноват. Между прочим, дождь давно перестал.
РЕЖИССЕР. Стоп! (Оператору) Какой был план, когда он говорил эти слова?
ОПЕРАТОР. Средний.
РЕЖИССЕР. Дубль на крупном. И чтобы фоном было окно, из которого солнечный луч подсветит остатки его седых волос. Вроде нимба.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Не надо делать из меня святого. Я только что сдал своего сына.
РЕЖИССЕР. Ты спас его. Не шевелись! И не теряй настроение.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. У меня паршивое настроение, Боря. Я вспомнил, как голосовал за твое исключение из института.
РЕЖИССЕР. Все голосовали.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Я мог заболеть и не придти.
РЕЖИССЕР. Это что-нибудь изменило? Не теряй настроение! Готовы?
ОПЕРАТОР. Не так быстро. (Осветителю) Кинь четырнадцатый и восьмой на окно!
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Это ничего не изменило в твоей жизни, но изменило в моей. Я перестал себя уважать.
РЕЖИССЕР. Уважают себя только полные идиоты. Снимаем!
ДЕВУШКА С ХЛОПУШКОЙ. Кадр 94, дубль второй.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Всю жизнь вы исправляли чужие ошибки и стали генералом-майором. А мой брат Миша, с очень слабыми легкими, 10 лет исправлял свою единственную ошибку. И только два года назад признали, что он ни в чем не был виноват. Между прочим, дождь давно перестал.
РЕЖИССЕР. Снято. Остальное работаем на натуре. Все, кроме артистов, могут быть свободны.
Гаснет свет, зачехляются микрофоны, оператор снимает со штатива и уносит камеру. На площадке остаются Режиссер, Залман Иосифович, Генерал, Борис. В глубине сцены появляется Бард. В руках у него гитара.
ГЕНЕРАЛ. Никак не могу избавиться от ощущения, что делаю что-то не то. Я имею в виду, чисто в человеческом плане. Это мне мешало.
РЕЖИССЕР. Как считаете, ваш персонаж мог чувствовать то же самое?
ГЕНЕРАЛ. Думаю, да.
БОРИС. Нет!
РЕЖИССЕР. Почему?
БОРИС. Такие, как он, не сомневаются. А когда сомневаются, перестают быть.
БАРД. Мне кажется, он считает, что сделал доброе дело. Спас дочку, спас Бориса.
РЕЖИССЕР. Знаете, очень даже вероятно, что он его спас.
БОРИС. Ни фига себе, спасатель! Все к чертям собачьим - любовь, институт, отец… По стенке размазал. Не понимаю. И не хочу понимать! Мне его совершенно не жалко.
БОРИС ЗАЛМАНОВИЧ. Не торопитесь с выводами, молодой человек. Если бы не он, вы бы отправились не на великую стройку, а куда-нибудь гораздо похуже.
БАРД (поет). И вот опять весна в саду,
А мы её так долго ждали,
О ней справлялись на вокзале,
И даже - в аэропорту.
Казалось, что её приход
Нам принесет с собой удачу,
А получилось все иначе,
А вышло все наоборот.
И ночь опять светла, светла,
И лед давно на речке тает,
А нам для счастья не хватает
Всего лишь малости - тепла.
РЕЖИССЕР. Очень хорошо. Сейчас репетируем сцену с «сумасшедшим историком». (Залману Иосифовичу и Генералу) Вас, дорогие мои, благодарю за прекрасную работу. Завтра снимаем сцену в квартире Генерала. А где наша Линочка?
ЛИНА (откуда-то сверху). Давно здесь.
РЕЖИССЕР. Боже мой, зачем вы туда забрались?
ЛИНА. Для настроения.
БОРИС. Настроилась?
ЛИНА. По уши.
БОРИС. Опять будешь плакать?
ЛИНА. Буду ненавидеть.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Надеюсь, не меня?
ЛИНА. Вас тоже.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. За компанию и старый еврей во всем виноват.
ЛИНА. Вы трус и хитрован. А обхитрили, в конце концов, самого себя.
РЕЖИССЕР. Ну-ка, спускайся. (Залману Иосифовичу) Исчезай, исчезай. Возражать будешь в кадре. Своей смертью.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Спасибо на добром слове. Но ты, Боря, был прав - они ничего не понимают. Исчезаю, исчезаю… (Уходит. Слышен его удаляющийся голос) Если для того, чтобы тебя поняли, надо умереть, почему не умереть…
РЕЖИССЕР (Борису и Лине). Поняли, почему вчера у нас ничего не получилось?
БОРИС. Это у нас не получилось, а не у вас.
РЕЖИССЕР. Значит и я был недостаточно убедителен.
ЛИНА. Во время вашего монолога у меня мурашки по коже. А сама заговорила - полный ступор. Она действительно была такой дурочкой?
РЕЖИССЕР. Она была чудесной девушкой - доброй, веселой, мечтательной. И очень-очень умной. Думаю, она была гораздо умнее меня.
ЛИНА. Неужели она не могла понять, что происходит?!
РЕЖИССЕР. Милая моя, тогда этого не могла понять вся страна. Многие до сих пор не понимают…
БОРИС. Это вера, да?
РЕЖИССЕР. Вера? Пожалуй, нет. Скорее надежда, что когда-нибудь жизнь наша все-таки станет лучше. Все, репетируем!
Борис и Лина, обнявшись, садятся рядом с Бардом.
БАРД (поет). Жизнь, может, тем и хороша,
Что в ней ничто не постоянно -
Едва вздохнет легко душа,
Как тут же вздрогнет от обмана.
То синева над головой -
И все вокруг светло и тихо,
То мрак сплошной - хоть волком вой,
Не жизнь - одна неразбериха.
Такая власть уж ей дана -
Пытать на крепость наши души:
То вдруг обрадует она,
То горькой вестью оглоушит.
Но мысль, как тень, порой встает:
Все в жизни потому случайно,
Что не она, а мы её
То радуем, то огорчаем…
РЕЖИССЕР (в роли Сумасшедшего историка). Молодые люди… Извините, что вмешиваюсь в вашу тихую взаимную радость… Всего только один вопрос… Всего один…
БАРД. Всего лишь с одного единственного вопроса начался человек. Он спросил себя: - Зачем я живу?
РЕЖИССЕР. Это был великий вопрос. Мой намного скромнее, намного. Вы никогда не задумывались над таинственной и страшной судьбой этого города?
БОРИС. Таинственной? Страшной?
РЕЖИССЕР. Я бы еще добавил - трагической. Как профессиональный историк я имею право на такую трактовку.
ЛИНА. Все великое должно быть и трагическим, и таинственным. И в то же самое время - прекрасным, героическим, необыкновенным.
БОРИС. Она ответила на ваш вопрос?
РЕЖИССЕР. Прекрасный ответ. Но она пропустила еще одно определение - страшная. Страшная судьба. Подождите, не возражайте. Изложу свои соображения…
БОРИС. Только, если можно, излагайте покороче. Скоро уйдет последний трамвай, разведут мосты.
РЕЖИССЕР. Как вы сказали? Последний трамвай… Замечательный образ. Через весь город, сквозь белую ночь, по пустым улицам, в неизвестность… Все сторонится его приближения, а когда он скрывается за поворотом, продолжают свое безостановочное движение.
БОРИС. Все - это кто?
РЕЖИССЕР. Их - миллионы.
БОРИС. На пустых улицах?
РЕЖИССЕР. Просто вы их не видите. В некотором смысле, это мое открытие. Остальные почему-то не видят. Даже сейчас не видят. В самый разгар белых ночей. Когда все до единого они поднимаются на поверхность.
БОРИС. Откуда?
ЛИНА. Кто?
РЕЖИССЕР. Тысячи, сотни тысяч, поглощенных этой отравленной землей… Мужички в посконных рубахах… Босые, обросшие, смиренные. У каждого в руках свеча - знак безвинной гибели от непосильной работы, пустой пищи, кнута и безнадежности. Держатся особняком, стараются не смешиваться с чиновниками, мещанами, мастеровыми, замордованными жизнью женщинами. А вот там… бесчисленные души в раннем младенчестве угасших деток, с первого своего вздоха отравленных гнилым воздухом города-фантома. Я мог бы часами перечислять тех, кто окончил здесь свои дни, так и не поняв, зачем и для чего именно здесь он появился на свет.
Согласен, согласен, от вас это так далеко. Всего лишь несколько страниц в школьных учебниках. Готовые формулы: «окно в Европу», «бироновщина», «аракчеевщина», декабристы, народовольцы, виселицы, «кровавое воскресенье». Поймите же, не могло оказаться случайностью, что кровавое зарево двадцатого века занялось именно на этих мостовых, над этой безжизненной водой, над этими мостами, колоннами, дворцами. О, теперь уже счет пошел на миллионы. Смотрите, они бредут сплошной, почти неразличимой в своем множестве массой - расстрелянные, погибшие от облав и бандитских налетов, посаженные, сосланные, лишенные прав, умершие от голода и бомбежек, обстрелов и морозов. А это уже военные - генералы, офицеры, солдаты… Господи, Боже мой, сколько солдат! У них тоже свечи в руках…
Мертвый город, город мертвых, страшный, страшный город. Город-людоед. И чем он прекрасней, тем больший ужас внушает. «Мрачная и одинокая бездна», как сказал о нем наш последний великий поэт. Бездна затягивает, бездна манит…
Извините, молодые люди, извините. В своей юной влюбленности вы слепы и не любопытны. Но скоро он вас настигнет. Обязательно настигнет. И тогда будет поздно. Поздно, поздно… (Уходит).
ЛИНА. Почему он подошел именно к нам? Мне стало страшно. Все, что он говорил…
БОРИС. Все, что он говорил - бред. Бред больного человека. Видела, какие у него глаза? Совершенно больные. Наверное, он действительно верит в то, что видит. А я вижу другое… (В сторону Режиссера) Я понял, почему в прошлый раз ничего не получилось. По образности и силе все, что я сейчас должен сказать, гораздо слабее вашего монолога. И по мастерству мне до вас не дотянуться. Я заведомо в проигрышном положении. А это не вдохновляет. Ей интересно и страшно было слушать вас, и совершенно наплевать на те красивые слова, которые буду жевать я.
РЕЖИССЕР. Кто этот человек?
БОРИС. Кто? Где?
ЛИНА. Я никого не вижу.
БАРД. Кто-то был. Когда я пел, там показалась чья-то тень.
РЕЖИССЕР. Я его видел совершенно отчетливо, как вас. Только лицо неразличимо.
БОРИС. Кто-нибудь из студийцев.
РЕЖИССЕР. Вчера он стоял на том же самом месте, потом исчез. И позавчера.
ЛИНА. Я все время смотрела в ту сторону и никого не видела. Показалось, наверное.
РЕЖИССЕР. Возможно, очень даже возможно. Не исключаю, что сейчас мне может показаться все, что угодно. С тех пор, как я приехал, мне все время кажется, что я вот-вот встречу кого-нибудь из той жизни. И не встречаю никого. Кроме Залмана. Его я искал долго и упорно. Готов был даже отказаться от съемок, если не найду.
ЛИНА. А мне кажется, что он очень средний актер. Правда, сейчас у него получается неплохо.
РЕЖИССЕР. Дело в том, что он очень похож на моего отца. Иногда даже становится не по себе.
БОРИС. Мне все время не по себе. Каждый раз словно открываешь дверь в какой-то другой мир.
ЛИНА. Я тоже думала об этом. Оказаться вдруг в восемнадцатом или девятнадцатом веке. Да что я говорю - пятьдесят лет назад. И мы бы там сгорели, как мотыльки. Каждый шаг, каждое слово не совпадали бы с тем, что было тогда обыденным и понятным. Понимаю теперь, как трудно старикам в нашем времени. Но у них это постепенно, а тут - вдруг.
БОРИС. Ни в одном городе мира не погибло столько поэтов. Если бы Пушкин жил не здесь… Не хочется даже думать об этом.
БАРД. Все равно люблю наш город. В нем есть что-то завораживающее и вечное. От него нельзя убежать.
ЛИНА. И я люблю.
БАРД (поет). Все испробовано вдосталь -
От любви до пустоты…
На душе легко и просто,
Будто не было беды.
От былого не осталось
Ни грустинки, ни следа,
Отшумела, отстоялась
В речке мутная вода.
РЕЖИССЕР. Знаете, где у нас не сходятся концы с концами?
ЛИНА. Нет. Где?
РЕЖИССЕР. Вы знаете свою судьбу. Вернее, судьбу своих героев. А вы её не должны знать. Понимаете?
БОРИС. Нет.
ЛИНА. Поняла, поняла. Мы слишком спокойны, да?
РЕЖИССЕР. Ваше спокойствие вот-вот бесследно сгинет. Не в этом дело… Они действительно совершенно искренне верят, что живут в лучшем городе на свете, в лучшей на свете стране. Вы тоже должны поверить в это. Тем страшнее будет прозрение.
БОРИС. А мы не путаем обыкновенную бытовуху с политикой? Просто её отец не захотел, чтобы мы были вместе. Началось-то все с этого.
РЕЖИССЕР. Но для того, чтобы вас навечно разнесло в разные стороны, он призвал на помощь систему. Систему, которой мешали стихи Мандельштама, роман Пастернака, труды немецких философов, музыка Шнитке.
Повторим сцену “оправдание отца” и на сегодня хватит.
БОРИС. Значит, снова не получилось?
РЕЖИССЕР. И не могло получиться. Ты прав. Если начнешь говорить так же ярко и образно, как мой Сумасшедший, тебе никто не поверит. Будешь говорить хуже - заведомо проиграешь. Поэтому… Поэтому, ты ничего не будешь говорить.
БОРИС. Можно, я её просто поцелую?
РЕЖИССЕР. Отлично! На чем мы там споткнулись
БОРИС. «Я вижу другое…»
РЕЖИССЕР. «Я вижу другое» - и замолкаешь. Она тихо спрашивает: - Что?
ЛИНА. Что?
БОРИС. Тебя.
РЕЖИССЕР. После этого вы целуетесь…
ЛИНА. Он целует или я?
РЕЖИССЕР. Не помню. Как получится. Это имеет какое-то значение?
ЛИНА. Поцелуй всегда снимают крупным планом. На крупном плане даже выражение глаз прочитывается. А поскольку она догадывается, что отец будет против, значит сейчас он страдательная сторона. И еще - я хочу снять невольный страх после вашего монолога. Не знаю, может я путано объясняю, но мне так кажется.
РЕЖИССЕР. Очень даже правильно кажется.
БОРИС. Мы что, еще ни разу с тобой не целовались?
ЛИНА. По-настоящему - ни разу.
БОРИС. Что значит - “по-настоящему”?
ЛИНА. “По-настоящему” - значит, по-настоящему. Тебе что, объяснять?
БОРИС. Лучше покажи. То есть, продемонстрируй.
ЛИНА. Перебьешься. Во время съемок - сколько угодно.
БОРИС. Без репетиции не получится. Я еще ни разу в жизни не целовался по-настоящему.
ЛИНА. Он тоже.
БОРИС. А ты?
ЛИНА. Я вообще еще ни разу не целовалась.
БОРИС. Ты или она?
ЛИНА. Дурак.
БОРИС. Заказываю пятнадцать дублей.
ЛИНА. Если не получится после первого, то вообще ничего не получится.
БОРИС. А что должно получиться?
РЕЖИССЕР. Пусть зритель сам догадывается. С вас мы спанарамируем на реку, на набережную, пойдем по пустым улицам, окажемся в последнем трамвае, в котором дремлет усталая кондукторша, а единственный пассажир на задней площадке - пожилой, высокий, очень худой мужчина. Не смотря на теплую ночь, на нем телогрейка, на плече старенький вещмешок. Напряженно всматривается в проплывающие мимо дома… На одном из поворотов на ходу соскакивает и долго стоит, не решаясь сделать несколько шагов под темную арку… В это время звучит ваша песня.
БАРД. Какая?
РЕЖИССЕР. Напишем. Напишем?
БАРД. Почему нет?
РЕЖИССЕР. Там опять кто-то стоит. Уверяю вас, мне не кажется.
БОРИС. Мне тоже не кажется. Господин таинственный подглядыватель, ваше тщательно скрываемое присутствие на съемочной площадке становится навязчивым. Если вы не хотите нам мешать, то это лучше сделать, покинув данное помещение. А если вам не терпится с нами пообщаться, будьте добры, не прятаться за задником и не отворачивайтесь.
ЛИНА. Когда смотрят в спину, мне все время хочется оглянуться.
БАРД. Не заставляйте нас применять силу или вызывать охранника.
Человек медленно выходит из тени, но ближе не подходит. Молчит.
РЕЖИССЕР. Вам интересен процесс съемки или кто-то из нас?
ЛИНА. Второе исключается. Мы пока еще совершенно неизвестны широкой публике.
БОРИС. Говори за себя. Лично я снимался в “Ментах”, играл маньяка-дебила. Не исключено, что гражданину захотелось со мной пообщаться. Родственные души такая редкость в наше время.
БАРД. Может быть, ему понравились мои песни? Признавайтесь, понравились?
ЧЕЛОВЕК. Нет.
БАРД. Странно. Всем нравятся…
ЧЕЛОВЕК. Песни хорошие, не в этом дело.
БАРД. А в чем?
ЧЕЛОВЕК. Вы не должны снимать этот фильм.
РЕЖИССЕР. Почему?
ЧЕЛОВЕК. Потому что - неправда.
РЕЖИССЕР. Что “неправда”?
ЧЕЛОВЕК. Все неправда. Вы всех хотите обмануть. Все было не так. Совсем не так.
РЕЖИССЕР. Вы можете это доказать?
ЧЕЛОВЕК. Могу.
Гаснет свет. Занавес.
Д Е Й С Т В И Е II.
Перед занавесом появляется Бард.
БАРД (поет). Жизнь так торопливо улетает –
Даже и не верится порой
В годы, что бесследно уплывают
И моей становятся судьбой.
Явственно и четко, как на сцене,
Чередой стоят - за рядом ряд,
Лишь теперь я постигаю цену
Той любви, что не вернуть назад.
Занавес раздвигается. Кинозал. Экран. Режиссер просматривает отснятую сцену допроса Бориса.
БОРИС (поднимает голову). Это допрос?
СОТРУДНИК. Допрос? Начитался книжек. Ты хоть знаешь, что такое допрос?
БОРИС. Мне тоже звать вас на «ты»?
СОТРУДНИК. Между прочим, я старше тебя на 31 год. Ощущаешь разницу?
БОРИС. Ощущаю.
СОТРУДНИК. Разговариваю с тобой, как старший товарищ, который больше видел, больше знает, больше понимает. И хочет тебе помочь.
БОРИС. Спасибо. Мне кажется, мне помогать не надо.
СОТРУДНИК. Не скажи. Ты хоть понимаешь, в какое дерьмо ты вляпался? Себя не жалко, пожалей отца. У него, кажется, сердце, да?
БОРИС. Да.
СОТРУДНИК. Выпрут ведь из института. В два счета выпрут.
БОРИС. Свет клином не сошелся.
СОТРУДНИК. Если ты про институт, то в десятку. Поработаешь на великой стройке. А то на целину. Наберешься трудового опыта, поумнеешь, поглядишь, как простые советские люди живут.
БОРИС. Я, значит, уже не простой, не советский?
СОТРУДНИК. Простые Шопенгауэров разных там не читают. Они думают, как стране помочь.
БОРИС. Я тоже думаю.
СОТРУДНИК. Ты еще думать не в состоянии. Мозги у тебя не в ту сторону развернуты. Так что польза от тебя стране только со знаком минус. А вот если мы с тобой сейчас поразмышляем хорошенько, тогда еще можно будет что-нибудь сообразить. Власть у нас на нынешнем этапе вполне гуманная. Я бы даже сказал, чересчур.
БОРИС. Серьезно поразмышлять надо, или как?
СОТРУДНИК. О серьезном мы без тебя размышлять будем. Осталось всего ничего, мелочевка. К примеру - кто из преподавателей рекомендовал именно эту литературу? Может, кто из знакомых интересовался, высказывался?
БОРИС (встает). Это не допрос?
СОТРУДНИК. Я же сказал - разговор по душам. Без протокола, с глазу на глаз.
БОРИС. Тогда я пойду.
СОТРУДНИК (не сразу). Сядь. (Бьет кулаком по столу, орет) Сядь, я сказал! (Поворачивается к камере) По моим ощущениям, здесь я должен загнуть трехэтажным. Может попробовать? А вы потом подумаете - оставить или приглушить?
Экран гаснет, зажигается свет. Режиссер оборачивается к Человеку, который сидит в углу, опустив голову на руки. Создается впечатление, что на экран он даже не смотрел.
РЕЖИССЕР. Я мог, конечно, что-то забыть. Интерьер, реквизит… По-другому построить предложение, забыть какие-то слова. Но за содержание я ручаюсь.
ЧЕЛОВЕК. Разве дело в содержании?
РЕЖИССЕР. А в чем?
ЧЕЛОВЕК. В последствиях.
РЕЖИССЕР. Последствия тогда зависели от содержания.
ЧЕЛОВЕК. Вы её искали?
РЕЖИССЕР. Нет.
ЧЕЛОВЕК. Почему?
РЕЖИССЕР. Не имело смысла. Она считала, что я виноват в смерти её отца.
ЧЕЛОВЕК. Кто вам об этом сказал?
РЕЖИССЕР. Она сама. Вернее, её письмо.
ЧЕЛОВЕК. Она не писала никаких писем.
РЕЖИССЕР. Послушайте!… Кому лучше знать - мне или вам?
ЧЕЛОВЕК. Ей.
РЕЖИССЕР. Мне кажется, мы с вами ровесники…
ЧЕЛОВЕК. Почти.
РЕЖИССЕР. Тогда вы должны хорошо знать то время.
ЧЕЛОВЕК. Я хорошо знал её. Она ждала вас всю жизнь, а вы даже не пытались узнать, где она.
РЕЖИССЕР. Так сложились обстоятельства.
ЧЕЛОВЕК. Просто вы разворачиваете эти обстоятельства в выгодную для вас сторону.
РЕЖИССЕР. Я мог бы не отвечать. Не знаю почему, но мне хочется доказать вам… Галочка, зарядите шестнадцатый эпизод. Мы подождем.
ЧЕЛОВЕК. Разложили свою жизнь по эпизодам и теперь собираетесь торговать ими. Что ж, не исключено, что это кому-нибудь будет интересно.
РЕЖИССЕР. Каждый художник пишет свою жизнь - это его крест. Иначе не бывает.
ЧЕЛОВЕК. А потом продает оптом и в розницу.
РЕЖИССЕР. Я вложил в этот фильм все свои сбережения. И совсем не уверен, что он принесет мне какие-либо дивиденды.
ЧЕЛОВЕК. Принесет. Когда продают свое прошлое, свою любовь, своих родителей, всегда найдется покупатель.
РЕЖИССЕР. Кажется понимаю… По каким-то там причинам вы меня ненавидите. Это ваше личное дело, не собираюсь вникать. Хочу только сказать, что ненависть всегда очень далека от объективности.
ЧЕЛОВЕК. Разве в вашем фильме нет ненависти?
РЕЖИССЕР. Нет. Хотя… Есть. Я не хотел бы сейчас говорить об этом.
ЧЕЛОВЕК. Я слышал ваш монолог. О том, как вы ненавидите наш город.
РЕЖИССЕР. Это не мой монолог. Это монолог человека, который не верит в будущее. А город… Город - это только место действия. Разве можно ненавидеть стул, у которого сломалась ножка, и ты с него свалился? Вы ошибаетесь, я люблю этот город. И… боюсь его.
ЧЕЛОВЕК. Разве можно бояться стула. Пересели на другой и все. Вы так и сделали.
РЕЖИССЕР. Вы правы, бояться надо не города, а людей, которые в нем обитают.
ЧЕЛОВЕК. Обитали.
РЕЖИССЕР. Обитали.
ЧЕЛОВЕК. И теперь вы хотите им отомстить.
РЕЖИССЕР. За свою жизнь я ни разу не ударил человека.
ЧЕЛОВЕК. Мне кажется, это не очень хорошо вас характеризует.
РЕЖИССЕР. Галочка, запускайте!
Гаснет свет, загорается экран. На экране Генерал открывает дверь своей квартиры. На пороге Борис.
ГЕНЕРАЛ. Мы, кажется, договорились с твоим отцом, что ты навсегда забываешь дорогу к этому дому.
БОРИС. Надо было договариваться со мной, а не с отцом.
ГЕНЕРАЛ. Он что, не предупреждал о последствиях? Впрочем, теперь это не имеет значения. Лина уехала. Она будет жить в другом городе.
БОРИС. Я пришел к вам.
ГЕНЕРАЛ. Пришел не во время. Хотя… проходи.
Проходят в квартиру.
Садись.
Борис садится. Генерал садится напротив.
Ты хотел меня о чем-то спросить? Или рассказать? (Смотрит на часы) У меня мало времени.
БОРИС. Я хотел спросить… Чего вы испугались?
ГЕНЕРАЛ. Если бы в двадцать седьмом тебя услышали мои хлопцы…
БОРИС. Лина мне рассказывала. Вас окружили басмачи. Вы отстреливались до последнего патрона, а потом с шашками наголо кинулись в атаку…
ГЕНЕРАЛ. Атаковать было некого. Они ушли. Мы положили их больше половины.
БОРИС. У вас, кажется, есть именное оружие. От самого Ворошилова. За храбрость.
ГЕНЕРАЛ. Это за другое. За Монголию.
БОРИС. Вы там вовремя пришли на помощь.
ГЕНЕРАЛ. Ещё полчаса, и операция превратилась бы в наше поражение по всему фронту.
БОРИС. В войну вас несколько раз ранило. Если бы не это, вы бы командовали армией.
ГЕНЕРАЛ. Во всяком случае, в трусости меня не обвинит даже мой злейший враг.
БОРИС. Я верю, что вы никогда не боялись врагов. Вы испугались не их…
ГЕНЕРАЛ. Кого, кого я испугался?!
БОРИС. Меня.
ГЕНЕРАЛ. Не говори глупостей. Мальчишка!
БОРИС. «Мальчишка, щенок, молоко на губах не обсохло…» Почему тогда вы меня боитесь? Торговались с отцом, спрятали Лину. Отец болен, меня выгнали из института, а вы все равно боитесь. Я же вижу. Басмачей не боялись, хотя их было в десятки раз больше, а меня боитесь.
ГЕНЕРАЛ. Если бы дело было в тебе.
БОРИС. А в ком?
ГЕНЕРАЛ. Не в ком, а в чем.
БОРИС. Тогда в чем?
ГЕНЕРАЛ. Извини - не твоего ума дело.
БОРИС. «Не моего ума», а крайним оказываюсь я, мой отец, ваша дочь…
ГЕНЕРАЛ. О Лине не будем. Она тут не при чем.
БОРИС. Она… Я её люблю.
ГЕНЕРАЛ. Ты хотел сказать, что она любит тебя. Возможно. Только теперь это не имеет никакого значения.
БОРИС. А что тогда имеет?
ГЕНЕРАЛ. Я тебе, кажется, сказал - ты пришел не во время. (Достает из ящика стола пистолет и кладет его перед собой) Когда меня, боевого командира, почетного чекиста в сорок четвертом после очередного ранения назначили начальником строительства на Крайнем Севере, я согласился, потому что считал - так нужно стране. Теперь кричат о жертвах. Были жертвы, были! Что бы мы без них сделали? А мы сделали! Потому что это было надо. Ещё неизвестно, что стало с нами со всеми, если бы мы начали сомневаться и задавать дурацкие вопросы.
БОРИС. Можно еще один дурацкий вопрос? При чем тут я?
ГЕНЕРАЛ. Я, я, я! Нашей точкой отсчета всегда было слово «мы».
БОРИС. Когда говоришь «мы», снимаешь с себя всякую ответственность.
ГЕНЕРАЛ. Наоборот. Берешь её на себя за всех.
Человек в зале демонстративно аплодирует.
БОРИС. Я не хочу, чтобы за меня решал и отвечал кто-то другой. Хочу сам…
ГЕНЕРАЛ. Вот теперь и хлебай все сам. И скажи мне спасибо, что будешь хлебать супчик в столовой, а не баланду.
БОРИС. На том самом строительстве, да?
ГЕНЕРАЛ. Ты о чем?
БОРИС. На Крайнем Севере. За колючей проволокой. Которым вы руководили.
ГЕНЕРАЛ. Я тебе скажу только одно: если бы руководили такие, как ты или тебе подобные, жертв было бы во много раз больше.
Человек в зале снова аплодирует. Режиссер останавливает проекцию, в зале зажигается свет.
ЧЕЛОВЕК. Иногда вы действительно пытаетесь быть объективным. Но только в мелочах.
РЕЖИССЕР. А вы не считаете, что я некоторым образом заслужил право на определенную необъективность?
ЧЕЛОВЕК. «Право на необъективность» - смелая мысль. Вдвойне смелая для «правдивого воспоминания» - так, кажется, вы назвали свой фильм?
РЕЖИССЕР. Художник по самой своей природе не может быть объективным.
ЧЕЛОВЕК. И становится судьей людей, которых не захотел или не смог понять. Вы знаете, что он застрелился сразу после вашего ухода?
РЕЖИССЕР. Я только много лет спустя узнал, что его собирались арестовать. До сих пор не знаю, за что.
ЧЕЛОВЕК. Он был достаточно крупной фигурой, слишком много знал, в том числе и о тех, кто стоял тогда у руля. Категорически был не согласен с их линией. А тут еще появились вы со своими книжками, стихами и глупыми представлениями об общечеловеческой справедливости. Можно подумать, что она когда-то была - эта дурацкая справедливость. Прекрасный повод. Вы столкнули камешек, должна была хлынуть лавина. В конце ему хотелось только одного - спасти свою единственную дочь. От себя, от вас. Ему почти удалось это сделать.
РЕЖИССЕР. Она считала, что это я виноват в его смерти.
ЧЕЛОВЕК. Она никогда так не считала.
РЕЖИССЕР. Потом умер отец. Я уехал в Сибирь. Жизнь, по сути, пришлось начинать заново.
ЧЕЛОВЕК. Жизнь нельзя начать заново. Её можно только продолжать. Опираясь на прошлое или отрекаясь от него.
РЕЖИССЕР. Я ни от чего не отрекаюсь.
ЧЕЛОВЕК. Но пытаетесь оправдаться.
РЕЖИССЕР. Я пытаюсь понять.
ЧЕЛОВЕК. Что?
РЕЖИССЕР. Могло ли все быть по-другому? Нет, не могло! (Смотрит на часы) Мне пора. (Встает) Вы мне так и не сказали, откуда вам известны обстоятельства, о которых вы с такой уверенностью говорите?
ЧЕЛОВЕК. Потом.
РЕЖИССЕР. Мне будет трудно работать, зная, что кто-то считает меня виноватым. В чем? Очень неприятное чувство. Не скажу, что я прожил безгрешную жизнь. Но в том, что произошло тогда, виноваты другие. Поэтому снимаю этот фильм. Хотел и хочу его снять. И сниму! Мне уже немало лет. Не исключено, что это последняя работа в моей жизни. Идемте со мной. Идемте, идемте…
Режиссер и Человек переходят в декорацию съемочной площадки. Там их ожидает съемочная группа. В павильоне все, кроме Генерала. По дороге Режиссер продолжает свой монолог.
Сегодня мы снимаем сцену прощания с отцом…
Если вы еще не поняли, о чем фильм, то он вовсе не обо мне, не о моих обидах на прошлое. Кому это сейчас интересно.
Включайте свет! Все готовы?
ОПЕРАТОР. Сто лет в обед.
Высвечивает декорация комнаты Шурицев. Залман Иосифович и Борис сидят рядом у стола, покрытого красной плюшевой скатертью.
РЕЖИССЕР. Это фильм о моем отце. О маленьком абсолютно счастливом и абсолютно несчастном человеке, который никогда не жил для себя. У него был удивительный, редкий слух на людей, особенно на их горе и беспомощность, на их одиночество и растерянность перед жизнью. Он все видел, все слышал, все понимал, но никогда не пытался что-то объяснить и доказать. Он просто приходил на помощь. Он неплохо зарабатывал, но мы всегда жили на грани нищеты. Когда его о чем-то просили, он отдавал последнее. «Боря, - говорил он мне, - если ты имеешь возможность кому-то помочь, обязательно сделай это. Будет хорошо всем - тебе, тому, кому ты помог и Богу». Он любил очень многих, но больше всех он любил меня. Тогда я еще не догадывался, что, оставляя его одного, я его убиваю. Считал себя единственным пострадавшим в этой трагической… Да, да – трагической! – истории. (Артистам) Готовы?
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. У меня такое чувство, что я пришел на похороны самого близкого человека. Хочется заплакать.
ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Не вздумайте! Грим потечет.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Если хотите знать, то я просто уверен, что когда мы закончим съемку, я приду домой, лягу на свой старый диван и - умру. Со мной произойдет то же самое, что и с ним. Когда из жизни уходит самое главное, самое дорогое - зачем тогда жить?
ОПЕРАТОР (Залману Иосифовичу). Сядьте, как сидели! Вы вышли из кадра.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Молодой человек, я скоро выйду не только из кадра. Я выйду вообще. Один раз - я имею в виду эту роль - мне необыкновенно повезло. Знаете, почему не будет второго раза? Потому что сапер ошибается только один раз.
РЕЖИССЕР. Залман, ты имеешь какое-то отношение к взрывчатым веществам?
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Я имею отношение к большой мине замедленного действия. Это, всего-навсего, мое больное изношенное сердце. Боря, я боюсь играть эту сцену. Потому что не знаю, что у тебя все будет хорошо. Я должен думать, что от меня навсегда уходит единственный сын. Куда уходит? Зачем уходит? Кому и чего он сделал плохого?
РЕЖИССЕР. Если ты сейчас будешь так много говорить, тебе трудно будет сказать в кадре то, что ты должен сказать.
ОПЕРАТОР. Мы готовы!
РЕЖИССЕР. Внимание! Сосредоточились! Мотор!
ДЕВУШКА С ХЛОПУШКОЙ. Кадр 114, дубль первый.
БОРИС. Я тебя прошу только об одном - не волнуйся и не придумывай всяческие страхи. Ничего со мной не случится. Буду жить, как все. Работать, читать книги, учиться.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Твой глупый отец так и не смог понять: счастье или не счастье - жить, как все? Жить лучше всех, это, наверное, не очень справедливо. Но жить, чтобы тебе было хорошо - не вижу в этом плохого. Но чтобы жить хорошо, у человека должны быть возможности. А когда у тебя эти возможности почему-то отнимают, кому это может понравиться?
БОРИС. Папа… Я не глуп, небесталанен, не урод. Это тоже возможности. И вряд ли их смогут у меня отобрать.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Может, кто не поверит, но я был когда-то симпатичным, полным сил молодым человеком. Глупым я себя тоже не считал, а что касается таланта… К сожалению, я не очень настаивал, что у меня его достаточно для заслуженного деятеля искусств. Но если ты думаешь, что я этого не хотел…
БОРИС. Папа, во мне сейчас столько силы и злости… Я обязательно добьюсь, что все будет так, как надо.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Разве ты знаешь, как надо?
БОРИС. Если честно, не знаю. Но буду знать.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Дети редко слушают родителей, которые дают им советы. Они думают, что сами все знают. Родители тоже думают, что все уже знают. И те, и другие ошибаются. Все знает только один Бог. Он знает, что когда ты уедешь, мне останется только одно - ждать. Это не самое приятное занятие на свете, но можно потерпеть, когда знаешь, что дождешься.
БОРИС. Мне объяснили, что два года вполне достаточный срок, чтобы понять свои заблуждения и стать таким, как все.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Два года… Что такое два года, когда не знаешь, что с тобой будет завтра. Это уже не два года, а двести. За двести лет можно стать таким, как все, только кому это окажется надо? Если все будут, как все, как я узнаю из них своего сына?
БОРИС. Я привезу тебе подарок.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Только не привези мне еще двести лет ожидания. Сапожники так долго не живут.
БОРИС. Я привезу книгу, в которой расскажу обо всем.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Никогда не рассказывай обо всем, Боренька. Это долго и не интересно.
БОРИС. Мне пора.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Я всю жизнь ждал, что ты мне это когда-нибудь скажешь.
БОРИС. Когда я освоюсь на новом месте, ты сможешь ко мне приехать.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Конечно, приеду. Почему не приехать, если будет куда приехать. Но если я что-нибудь еще понимаю в этой жизни, не стоит приезжать туда, где не хочешь, чтобы тебя похоронили.
БОРИС. Ты опять о похоронах. Я тебя прошу… Я тебя очень прошу, даже требую, чтобы ты больше не смел даже думать об этом.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Хорошо, не буду. Зачем думать о плохом, когда и без этого ничего хорошего.
БОРИС. Все будет хорошо.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Почему нет? Разве может быть по-другому, если мы все идем к счастливому будущему? Идем и идем. Осталось совсем немного.
БОРИС. Я тебя очень люблю.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Что интересно, мне никто никогда не говорил таких слов. Даже твоя мама. Наверное, думала, зачем слова, когда все и так понятно. Я тоже так думал. Почему мы такие глупые? Понимаем, когда уже ничего не вернешь. Сейчас бы я говорил ей об этом каждый день.
БОРИС. В каждом письме буду писать, что люблю тебя.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Не забывай еще писать о своем здоровье. Ты совсем о нем не думаешь, а у тебя такие слабые легкие.
БОРИС. Я уже опаздываю… Надо идти…
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Я знаю, ты стесняешься, но можешь поцеловать своего старого отца.
Обнимаются. Борис берет чемодан и идет к двери.
Боря!
Борис останавливается. Залман Иосифович машет рукой - мол, иди… Дверь за Борисом закрывается.
(В камеру) После этого я ложусь на диван и умираю.
ОПЕРАТОР. Вы еще должны подойти к окну.
РЕЖИССЕР. Отменяется.
ОПЕРАТОР. Надо предупреждать. Мы полдня свет ставили.
РЕЖИССЕР. Он умер, как только закрылась дверь. Не смог дойти до окна. Сделаем так… В следующем кадре Борис долго спускается по лестнице, выходит на улицу, смотрит на окно. В окне - никого. Он ждет, а потом бежит назад.
ОПЕРАТОР. Снимать в движении или с одной точки?
РЕЖИССЕР. Попробуем и так, и так. Подумаем.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Если подумаете показать меня в мертвом виде, то лучше не надо. Я уже так вжился в роль, что все может получиться на самом деле. (Суетливо роется в карманах, находит валидол, дрожащими руками подносит таблетку ко рту).
РЕЖИССЕР. Тебе плохо? Сердце?
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Не бери в голову, сейчас все пройдет. Мы будем снимать дубль?
ОПЕРАТОР. Обязательно. Надо сменить точку.
РЕЖИССЕР. Когда он говорит про счастливое будущее, зафиксируйте, как у него дрожит подбородок.
ОПЕРАТОР. Крупный план снимем отдельно.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Если вы думаете, что это моя актерская находка, и я буду трясти подбородком десять дублей подряд, крупно ошибаетесь. Этого не сможет даже народный артист.
РЕЖИССЕР. У тебя получилось лучше, чем у любого народного.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Спасибо… Только я этого совсем не хотел. И еще… Если можно, вызовите «скорую». Дубля, кажется, не будет… (Садится на диван, закрывает глаза) Выключите свет…
РЕЖИССЕР. Немедленно «скорую»!
ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Зачем «скорую»? У нас врач…
Гаснет заполняющий свет. Суета. Появляется врач. Вокруг Залмана Иосифовича столпились люди. Из толпы к рампе выходит Режиссер. К нему подходит Человек.
РЕЖИССЕР. Может быть вы и правы. Не каждое прошлое нужно возвращать к жизни. Особенно, когда в нем столько боли.
ЧЕЛОВЕК. Убивает не боль. Убивает, что уже ничего нельзя изменить.
ВРАЧ (подходит к Режиссеру). Ничего страшного. Но сегодня я бы рекомендовал его больше не загружать. Отдохнет, отлежится, сделаем сейчас укольчик…
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Если вы хотите снять, как у меня дрожит все на свете, а не только дурацкий подбородок, снимайте, как мне делают укол. Никакой народный артист не боится уколов, как я.
ВРАЧ. Помогите больному дойти до медпункта.
ОПЕРАТОР. Все на сегодня?
РЕЖИССЕР. Все.
Все расходятся. Остаются только Режиссер и Человек.
ЧЕЛОВЕК. Не понимаю!
РЕЖИССЕР. Нормальное состояние для думающего человека - не понимать, разочаровываться, искать, находить.
ЧЕЛОВЕК. И что вы хотите найти?
РЕЖИССЕР. А что вы не понимаете?
ЧЕЛОВЕК. Не понимаю этой потребности выносить на публику свою боль, ошибки, преступления.
РЕЖИССЕР. Любовь, слезы, восторг, раздумья.
ЧЕЛОВЕК (показывая на зал). Да им же наплевать на все ваши раздумья и слезы. Их надо хранить в себе. Глубоко. Или делиться только с самыми близкими, кто может понять.
РЕЖИССЕР. Такова природа искусства. Чтобы тебе поверили, надо быть честным и перед собой, и перед другими.
ЧЕЛОВЕК. А зачем надо, чтобы вам поверили? Хотите оправдаться?
РЕЖИССЕР. Я сам не раз задавал себе вопрос - нужна ли кому-нибудь моя глубоко личная история?
ЧЕЛОВЕК. Хороший вопрос.
РЕЖИССЕР. Может быть кому-то она поможет.
ЧЕЛОВЕК. Чем? Кому?
РЕЖИССЕР. Не знаю. Актеры играют с удовольствием. Им интересно.
ЧЕЛОВЕК. И вы будете спокойно спать после того, как кому-то станет интересно смотреть, как умирал ваш отец?
РЕЖИССЕР. Вы умеете находить болевые точки.
ЧЕЛОВЕК. Профессиональное. Я врач.
РЕЖИССЕР. Кстати, вы до сих пор не представились. Очень хотелось бы понять, что вами движет? Зачем вы здесь? Почему так неприязненно относитесь к моей работе?
ЧЕЛОВЕК. Мой сын с рождения тяжело и неизлечимо болен. Наверное, неплохим врачом я стал потому, что всегда хотел его вылечить.
РЕЖИССЕР. Что с ним?
ЧЕЛОВЕК. Я бы задал вопрос по-другому: - Кто в этом виноват?
РЕЖИССЕР. Кто в этом виноват?
ЧЕЛОВЕК. Вы!
РЕЖИССЕР. Я?!
ЧЕЛОВЕК. Вы тоже.
РЕЖИССЕР. Ничего не понимаю… Чем он болен?
ЧЕЛОВЕК. Ей сообщили, что её отец застрелился, потому, что она оказалась замешанной в вашей истории, что вы все рассказали и подтвердили…
РЕЖИССЕР. Вы имеете в виду… Вы говорите о Лине?
ЧЕЛОВЕК. Да.
РЕЖИССЕР. Простите… Это так неожиданно… К сожалению, она поверила…
ЧЕЛОВЕК. Нет.
РЕЖИССЕР. Она написала, что ненавидит и проклинает меня.
ЧЕЛОВЕК. Она ничего не писала. Когда она узнала о смерти отца, у неё было тяжелое нервное расстройство. Пыталась покончить с собой.
РЕЖИССЕР. Я помню каждую строчку её письма.
ЧЕЛОВЕК. Которого не было.
РЕЖИССЕР. Сейчас… У меня, кажется, тоже… сердце… (Глотает таблетки) Сейчас, сейчас… Вот… (Закрывает глаза) «Сегодня я узнала о смерти отца. Он был большим, очень добрым и очень смелым человеком. На этот страшный шаг он решился ради моего спасения. А еще до этого он спас тебя. Ты предал не только его и меня. Все красивые слова, которые ты мне говорил, стихи, умные книги, будущее - все оказалось ложью. Ты - ложь, любовь - ложь, весь мир - ложь. Ненавижу тебя за это и проклинаю во веки веков. Лина. 19 октября 1961 г.»
ЧЕЛОВЕК. Вас не смутила эта скрупулезно проставленная дата?
РЕЖИССЕР. Не знаю, не думал об этом. В этот день я похоронил отца.
ЧЕЛОВЕК. Это не она.
РЕЖИССЕР. Ради Бога, не подумайте, что я её в чем-то обвиняю. Она ничего не знала, ей так все преподнесли, она была вне себя от горя. Тяжело болела, как вы говорите. Она могла так думать. Может быть, даже, должна была так думать, чтобы не сойти с ума. Как я мог ей доказать? Мне было невыносимо жалко её, себя, отца. Все перепуталось, все было неправдой - оценки, слова, поступки. Потом я долгие годы не позволял себе быть ни с кем откровенным. Даже с людьми, которым верил, которых уважал. Меня спасло творчество. Это тоже было нелегко. Первый шаг был мучительным и беспомощным. Потом стало легче.
ЧЕЛОВЕК. «Помнишь сумасшедшего историка, который видел десятки тысяч невинно убиенных на пустых улицах нашего прекрасного и великого города? Я еще подумал тогда - что-то тут не то. Где же палачи, соглядатаи, доносчики, стражи, обличители, убийцы? Ведь они должны быть среди них. Их не намного меньше, чем жертв. И вдруг понял, в чем ошибался этот несчастный. Он считал, что во всем виноват город, противоестественно возникший на топи болот. Даже его красота казалась ему выморочной и страшной. Да нет же, нет! Во всем виноваты люди, считавшие себя вправе любыми средствами, не смотря ни на какие жертвы, добиваться своих выдуманных противоестественных целей…
Твой отец из этих людей. Ему наплевать на жалкие судьбы и судьбишки, которые трещат под подошвами его сапог, как крохотные ракушки на прибрежном песке. Спасая тебя, он с легкостью списал в расход наши жизни (на днях умер от инфаркта мой отец). Я прекрасно понимаю, что мы больше никогда не увидимся. Не случилось, сломалось, сгорело. Тени наших мертвых отцов будут вечно стоять между нами. Постарайся реже вспоминать меня. Будем утешать себя тем, что мы ни в чем не виноваты. Не смогу поцеловать тебя, как и ты, наверное, не сможешь принять мой поцелуй. Прощай!»
РЕЖИССЕР. Я никогда не писал этого. Я ведь даже не знал, куда адресовать, куда она уехала. Да, я так думал. Или почти так. Но я никогда не писал ничего подобного. Поверьте.
ЧЕЛОВЕК. Верю. Верю, верю, верю. Это письмо придумал и написал я.
РЕЖИССЕР. Вы? Зачем?
ЧЕЛОВЕК. Я прочитал ваш сценарий, приходил на репетиции, прятался во время съемок.
РЕЖИССЕР. Понимаю… Вернее, ничего не понимаю.
ЧЕЛОВЕК. Повторял слова каждой роли, ставил себя на ваше место, старался понять.
РЕЖИССЕР. Судя по этому ненаписанному письму, вам это почти удалось.
ЧЕЛОВЕК. Я хотел понять, почему она всю жизнь вас любила.
РЕЖИССЕР. Она должна была меня ненавидеть. Должна!
ЧЕЛОВЕК. Видите, сколько пробелов в ваших правдивых воспоминаниях.
РЕЖИССЕР. Я вам не верю! Поверю только ей самой. Где она?
ЧЕЛОВЕК. Можете не верить. Какое теперь это имеет значение?
РЕЖИССЕР. А вдруг все, что вы рассказали, правда?
ЧЕЛОВЕК. Я даже знаю, кто от её имени написал вам письмо.
РЕЖИССЕР. Кто? Кому это было надо?
ЧЕЛОВЕК. Это письмо придумали и написали вы сами.
РЕЖИССЕР. Вы сумасшедший!
ЧЕЛОВЕК. Вы его придумали, чтобы оправдать свое предательство.
РЕЖИССЕР. Неправда!
ЧЕЛОВЕК. А потом придумали этот фильм.
РЕЖИССЕР. Я ничего не придумывал. Все так и было.
ЧЕЛОВЕК. Тогда покажите мне её письмо.
РЕЖИССЕР. Я его уничтожил.
ЧЕЛОВЕК. Вот видите.
РЕЖИССЕР. Ничего не вижу.
ЧЕЛОВЕК. Нельзя уничтожить письмо, которого не было. Его можно только выдумать.
РЕЖИССЕР (устало). Чего вы добиваетесь?
ЧЕЛОВЕК. Правды.
РЕЖИССЕР. У меня своя правда, у вас своя. Вы не верите мне, я не верю вам.
ЧЕЛОВЕК. Еще бы. Я разрушаю тщательно выстроенную вами конструкцию про талантливого, невинно пострадавшего юношу, ставшего жертвой бесчеловечной системы.
РЕЖИССЕР. У моего фильма совсем другая цель. Я уже говорил…
ЛИНА (сверху). Прекратите! Если вы сейчас же не прекратите, я спрыгну вниз.
РЕЖИССЕР. Если вы разобьетесь, этот человек будет очень доволен. Фильма не будет. Я уеду. Возможно, скоро умру. И никто не узнает об этой очень маленькой очень грустной истории, которая случилась в нашем городе сорок лет назад. Наверное, он прав - кому это сейчас интересно?
ЛИНА (стремительно спускается вниз). Ему! Ему интересно! Видите - у него слезы.
Человек отворачивается.
Он не меньше нас хочет, чтобы мы сняли этот фильм, чтобы он вышел на экраны.
ЧЕЛОВЕК. Нет! Нет, нет и нет!
ЛИНА. Да! Но вас не устраивает его конец.
РЕЖИССЕР. Как его может не устраивать то, чего еще не существует? В сценарии на месте конца пустая страница. Я еще не знаю, чем все кончится.
ЛИНА. Неправда. Помните, вы рассказывали… Отличный, потрясающий конец. Хотите, расскажу? Представьте: Сибирь, зима, ужасный мороз, по зимнику движется колонна машин - какие тогда были? - ЗИЛы, КРАЗы? В кабине холод, нещадно трясет, пар от дыхания. Рядом с шофером Борис. В осеннем пальтишке, ужасно замерз, устал, засыпает, глаза закрываются. А заснуть нельзя - можно не проснуться. Шофер, пожилой, много повидавший в жизни человек, толкает его - Не спи! Борис с трудом открывает глаза. И тогда шофер начинает рассказывать. Когда-то он сидел, а потом был расконвоированным - так кажется? Возил начальника лагеря. Даже не лагеря, а какого-то огромного строительства на Крайнем Севере. И вот в одной из поездок, тоже зимой, тоже в мороз, в пургу, машина где-то там застряла, поломалась. Он пытался исправить, обморозил руки. И этот начальник, генерал почти сутки тащил его на себе. Сначала заставлял идти, потом тащил. Они чуть не погибли, но все-таки спаслись. Борис, уже догадавшись, спрашивает, как звали генерала. Понимаете? Потом вдруг впереди на обочине две фигуры. В морозном тумане. Никто их не видит, все проезжают мимо. Борис приникает к замороженному стеклу и успевает заметить, что это его и её отцы. Они стоят рядом и смотрят на проходящие мимо машины. Кто-то из них поднимает приветственно руку. Колонна проходит мимо, а они так и стоят вдвоем на уходящей в неведомое будущее дороге. Удаляются, остаются далеко позади, растворяются в морозном тумане. Камера поднимается вверх, и мы видим необъятное, занесенное снегами пространство, прорезанное извилистой полосой жутко разбитой зимней дороги, по которой, тяжело переваливаясь, буксуя, застревая, скользя идут машины… Понимаете, они верили, что там, впереди, будет лучше.
ЧЕЛОВЕК. Они действительно там стояли?
РЕЖИССЕР. Я еще не решил. Это только образ. Если бы все было так просто.
ЧЕЛОВЕК. Забавно.
ЛИНА. Забавно? Гениально!
ЧЕЛОВЕК. Кино. И все-таки, почему вы никогда не пытались узнать, как сложилась её судьба? Вот и сейчас… Вы даже не спросили - жива она, нет?
РЕЖИССЕР. Если честно - боюсь.
ЧЕЛОВЕК. Боитесь - жива или боитесь - нет?
РЕЖИССЕР. Боюсь, что окажется совсем не так, как я придумывал все прошедшие с того времени годы. Иногда я забывал о ней. Причем, надолго. И вдруг снова вспоминал… Сознайтесь, вы все это выдумали. Зачем?
ЛИНА. Зачем?
ЧЕЛОВЕК. Наверное, я плохой хирург. До сих пор не могу привыкнуть, когда больной умирает на операционном столе.
ЛИНА. Разве к этому можно привыкнуть?
ЧЕЛОВЕК. Существуют проценты, статистика. По статистике, каждый девятый на операционном столе обречен.
РЕЖИССЕР. Но если бы не было вашего стола, был бы обречен каждый пятый. Или второй.
ЧЕЛОВЕК. Некоторым везет. У них умирает каждый двенадцатый. Есть даже более интересные показатели.
ЛИНА. Господи, о чем вы?
РЕЖИССЕР. Он хочет сказать, что под хирургическим ножом памяти дано выжить не каждому.
ЧЕЛОВЕК. Я хочу сказать, что память, как и хирурги, бывает разной. Поэтому нам так не везет на историю. Мы переписываем её каждые 20 – 30 лет. И, видимо, будем переписывать еще сотни раз, пока она окончательно не потеряет всякую связь с реальностью. (Лине) Скажите, если бы все это случилось с вами… И вот вы все-таки встретились. Что бы вы ему сказали?
ЛИНА (растерянно). Я или она?
ЧЕЛОВЕК. Вы же актриса. Вы и она сейчас одно. Вдруг случай или судьба подарили вам возможность встречи.
ЛИНА. Тогда или сейчас?
ЧЕЛОВЕК. Тогда. И сейчас.
РЕЖИССЕР. Жизнь не очень щедра на подобные эксперименты.
ЧЕЛОВЕК. Да, но в искусстве возможно все, вы сами не раз это говорили. Если в финале у вас встречаются ваши умершие отцы, то почему бы не встретиться вам?
ЛИНА. Знаете, интересно… А давайте попытаемся. Я, конечно, не уверена. Какую она прожила жизнь, какой стала. Попробую стать такой, какой она была. И то…
ЧЕЛОВЕК. Что?
ЛИНА. Тогда она еще не знала, что с нами будет.
ЧЕЛОВЕК. Давайте представим, что знала.
РЕЖИССЕР. Значит, она жива?
ЧЕЛОВЕК. Я же сказал - представим! Вы встретились через 40 лет. Вот и скажите друг другу, почему случилось то, что случилось. И если она простит вас…
ЛИНА. Конечно, прощу.
ЧЕЛОВЕК. Не спешите.
Входит артист, играющий молодого Бориса.
БОРИС. И что тут происходит?
ЛИНА (показывает на Режиссера). Стань рядом с ним и молчи.
БОРИС. Я, собственно, только сказать, что он окончательно оклемался и теперь на весь коридор переживает, что испортил гениальную сцену.
ЛИНА (с силой). Ты можешь помолчать!
БОРИС. Нет проблем. А что, собственно?…
Встречается взглядом с Линой и застывает рядом с режиссером.
ЛИНА. Ты изменился. Нет! Это банально. Подождите… (Долго молчит) Здравствуй.
РЕЖИССЕР и БОРИС (Одновременно). Здравствуй.
ЛИНА (режиссеру). Повернись к свету, хочу посмотреть на тебя. Я видела твои портреты в журналах и с трудом тебя узнавала. Ты для меня навсегда остался тем мальчиком…
ЧЕЛОВЕК. Вы не видели его портреты.
ЛИНА. Почему?
ЧЕЛОВЕК. Потом. Продолжайте.
РЕЖИССЕР. Ты тоже осталась для меня такой, какой я видел тебя последний раз.
ЛИНА (Борису). Почему-то боялся смотреть в глаза. На все вопросы - «да», «нет», «нет», «нет».
БОРИС. В это время все уже почти случилось. Я знал, кто твой отец и почти догадывался, что с нами будет.
ЛИНА. Почему ты мне ничего не сказал?
БОРИС. Хотел понять - знаешь ты или еще не знаешь?
РЕЖИССЕР. Нет. Мне было жалко тебя, себя, нашу любовь. Хотя… Если честно, это пришло позднее. Помню только, какой ты была красивой. Я уже понимал, что тебя навсегда у меня отняли.
ЛИНА. Если бы ты все рассказал тогда, я бы поехала с тобой.
БОРИС. Куда? Я сам еще не знал, что со мной будет. Могло вообще ничего не быть.
РЕЖИССЕР. Меня тогда успокаивало только одно - с тобой, в отличие от меня, ничего не должно было случиться.
БОРИС. Могло, что угодно. Это было такое страшное время.
ЧЕЛОВЕК. Не страшнее того, что было раньше. Я уже не говорю про сейчас. Время - это мы с вами. И никто иной не делает его тем, какое оно есть.
РЕЖИССЕР. Понемногу оно становится лучше.
ЛИНА. Сейчас все остались бы живы.
ЧЕЛОВЕК. Не смешите. Сейчас его… (показывает на Режиссера) просто бы заказали. И вы бы никогда больше не встретились.
БОРИС. Они и так не встретились.
ЧЕЛОВЕК. Не осталось бы даже памяти. Это время не оставит таких следов, какие оставались тогда.
БОРИС. Таких? Конечно, нет.
ЧЕЛОВЕК. Исчезнуть бесследно - незавидная доля. Интересно, что бы сказали они о нашем времени?
ЛИНА. Отцы?
ЧЕЛОВЕК. Да.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ (выходя из темноты). Боренька, какое это имеет значение - сейчас, тогда? Всегда мы жили очень и очень непросто. Разве не все зависело от того, какой ты сам, а не каким тебя хотят сделать.
ГЕНЕРАЛ (выходя из глубины сцены). Люди меняются под воздействием обстоятельств. Мы хотели сделать их лучше.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Плохого человека трудно сделать хорошим, а хорошего еще труднее сделать плохим.
ЛИНА. Подождите! Все не то, не то! Мы встретились через сорок с лишним лет. Я должна ему сказать… Разве он написал бы все это, если бы у него всю жизнь не болело сердце за то, что случилось? Значит что? Подождите, подождите, мне надо окончательно все понять. Не понять, почувствовать. Мы с тобой ни разу даже не поцеловались по-настоящему. В конце концов, это не важно. Ты же любил меня?
РЕЖИССЕР. Я люблю тебя всю жизнь.
ЛИНА. Тогда я еще ничего не понимала. Потом весь этот ужас…
ГЕНЕРАЛ. А меня ты простила?
ЛИНА. Господи, о чем ты говоришь? Это мы должны просить у вас прощения. За что? Мы же ничего не сделали… Совсем запуталась. И так, что я должна вам сказать? Мы встретились через сорок с лишним лет… (Кричит) Но ведь мы не встретились и теперь уже никогда не встретимся! Понимаешь? Никогда! (Плачет).
ЧЕЛОВЕК. Может быть, это самое лучшее. Кто знает, что бы вы сейчас сказали друг другу?
РЕЖИССЕР. По-вашему, лучше все забыть?
ЧЕЛОВЕК. Надо быть мудрым. Больше всего я боялся, что вы будете проклинать, ненавидеть, искать виноватых.
РЕЖИССЕР. Это самое легкое. И - самое бессмысленное.
БОРИС. Я бы - не простил.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Боренька, слушай, что говорят старые и мудрые люди. Если ты думаешь, что им легко это говорить, то ты очень и очень ошибаешься.
ЧЕЛОВЕК. У неё было очень слабое сердце. Незадолго до смерти мы с ней говорили… Мы вообще о многом с ней говорили в то время.
РЕЖИССЕР. Когда она?…
ЧЕЛОВЕК. Давно. Уже очень давно. Она сказала мне: - Ты не думай… Я очень люблю и тебя, и сына. Ты должен беречь его. Что бы ни случилось. Он ни в чем не виноват.
ЛИНА. Я вас умоляю! Я же его мать. Если я его не увижу, я ничего не смогу. Мне надо понять… Прожить до конца. Понимаете? Его, вас, сына. Чтобы самой тоже… Иначе не имеет смысла все это. Вы хотели узнать, что я ему скажу через сорок лет. А я даже не знала, что у меня сын. Что вы… он… Значит, я вас тоже люблю. Видите, как все запуталось…
ГЕНЕРАЛ. Представьте, я тоже очень хочу увидеть своего внука.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ (Режиссеру). Я все стесняюсь поинтересоваться… Вы никогда не говорили о своих детях. Это может значить только, что их нет или о них не хочется вспоминать.
РЕЖИССЕР. Ну, они о себе так просто забыть не дадут.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Ты не должен на них обижаться - дети есть дети. Если ты думаешь, что мои лучше…
ЧЕЛОВЕК (уходя). Только не давайте ему понять, что вам его жалко. Он начинает волноваться и несколько ночей не будет спать.
ГЕНЕРАЛ. Сколько ему?
ЧЕЛОВЕК. Вряд ли больше четырех. Вообще-то, тридцать один. Иногда мне кажется, что он намного старше и умнее меня - так безошибочны и точны бывают его суждения об окружающих. Подождите… Мы сейчас. (Уходит).
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Что вы там не рассуждайте, дети должны быть умнее своих родителей.
РЕЖИССЕР. Умнее - не значит лучше.
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Мы прожили свою жизнь, они проживут свою. И тоже будут думать… Разве мы знаем, о чем они буду думать? Разве я знал, что ты будешь снимать фильм о моей не очень получившейся жизни? Мы только помогли сказать вам первые слова, сделать первые шаги.
ЛИНА. Я ужасно боюсь. Честное слово. Даже руки дрожат. Что я ему скажу?
ГЕНЕРАЛ. Когда-нибудь у вас тоже будет сын.
БОРИС. А я бы хотел дочь. Такую вот. Она хоть похожа на неё?
РЕЖИССЕР. В чем-то - да, в чем-то - нет. Я думал - она нежная и слабая. Оказалось - совсем не так.
ГЕНЕРАЛ. Я воспитывал её без матери.
БОРИС. Значит, ей всегда не хватало любви.
ГЕНЕРАЛ. Хотите сказать, что я её не любил?!
ЛИНА. Мне кажется, я должна была любить весь мир, пока не случилось все это. Понимаете, как я должна любить сына?
Появляется Человек, толкающий перед собой инвалидную коляску, в которой, с
детским интересом и непосредственностью глядя на окружающих, сидит Сын.
ЧЕЛОВЕК. Он все время спрашивает у меня, куда мы идем. И я не знаю, что ему сказать.
СЫН. Кто они?
ЧЕЛОВЕК. Артисты.
СЫН. Что они делают?
ЧЕЛОВЕК. Играют.
СЫН (Режиссеру). Я тоже люблю играть.
ЧЕЛОВЕК. Они играют в чужую жизнь, и если это у них получается, мы верим, что все было именно так.
СЫН. А как было?
ЧЕЛОВЕК. Не знаю.
СЫН. Разве можно играть в то, чего не знаешь?
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Люди часто думают, что они все знают друг о друге, пока не случается что-то самое главное. И это главное когда-нибудь случается с каждым.
СЫН. Со мной тоже?
ЧЕЛОВЕК. С тобой тоже.
СЫН (показывает на Лину). И с ней?
ЧЕЛОВЕК. И с ней.
СЫН. Она красивая.
ЧЕЛОВЕК. Да.
СЫН. Похожа на маму.
ЧЕЛОВЕК. Да.
СЫН. Я её люблю.
ЛИНА. Я тебя тоже люблю.
СЫН. Поцелуй меня. Мама меня всегда целует.
ЛИНА (подходит к коляске). Ты помнишь маму?
СЫН. Она умерла. Но иногда она приходит ко мне.
ЛИНА. Что она тебе говорит?
СЫН. Ничего. Просто смотрит. Потом целует и уходит. Ты тоже уйдешь?
ЛИНА. Если ты меня любишь, я тоже буду к тебе приходить.
СЫН (Отцу). Пусть она приходит, ладно?
ЧЕЛОВЕК. Пусть приходит.
РЕЖИССЕР. Вы правы. Я не должен был снимать этот фильм.
ЧЕЛОВЕК. Я рад, что вы это поняли. Нельзя снимать фильм о прошлом, которое ненавидишь.
РЕЖИССЕР. Я не должен был снимать его, пока не случилось главное. Но теперь я обязательно сниму его. Знаете почему?
ЗАЛМАН ИОСИФОВИЧ. Потому что ты не можешь расстаться с нами. А мы - с тобой.
СЫН. Значит, она меня не поцелует?
Лина склоняется над коляской и целует его.
Зал и сцену заливает свет. У кинокамеры - другой режиссер и другой оператор.
ДРУГОЙ РЕЖИССЕР. Снято! Прошу не расходиться, снимаем выход Барда!
Перед камерой появляется девушка с хлопушкой. Сильный щелчок хлопушки.
