НУТЕЛЛА

Александр Андреев

НУТЕЛЛА

КОМЕДИЯ

Фантасмагорическая психотерапия в двух действиях,

происходящих в психиатрической клинике – в наше время,

 и в пиренейских горах – на полтысячелетия раньше.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Ж и в у щ и е   т е п е р ь:

ПАЦИЕНТ

МЕДСЕСТРА

АЛЯБЬЕВ, музыкант

НИКА, дама в алмазном ожерелье

ТОЛЯН, старший охранник Ники

КОЛЯН, водитель и охранник Ники

Ж и в ш и е   п р е ж д е:

ПАЛОМНИК

ЖАН

КОЛЕТТА

Т е н и:

НУТЕЛЛА, девочка-дух покойной кошки Алябьева

АНРИ, дух короля с пауком на поводке

СЕРГЕЙ, дух любовника Ники

Г о л о с а:

ГОЛОС богини-кошки БАСТЕТ

ГОЛОС ПАУКА

1-Й ГОЛОС В ТРУБКЕ

2-Й ГОЛОС В ТРУБКЕ

ГОЛОС АВИАДИСПЕТЧЕРА

 

ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ

Частная психиатрическая клиника в старинном особняке. Холл с камином, большим шкафом, статуей женщины с головой кошки, компьютерным столом старшей медсестры и креслами. Две двери: одна – с изображением двух скарабеев, золотого и серебряного, осененных египетским крестом-анкхом – заперта; другая – в палату Алябьева – приоткрыта, из нее слышна флейта. Входит Пациент, слушает флейту. Входит Медсестра, захлопывает дверь Алябьева; музыка обрывается.

МЕДСЕСТРА. И дудит, и дудит в свою окаянную дудку! Кто бы такое позволил в порядочной клинике! А в частной – платите в кассу и делайте все, что взбредет. Какая уж тут, к лешему, психиатрия! (Пациенту) Так. Вы – новый больной. Фамилию напомните.

ПАЦИЕНТ. Иоанн, сын Зеведеев.

МЕДСЕСТРА. Больной Зеведеев, я думаю, вы – симулянт. Но доктору, конечно, виднее.

ПАЦИЕНТ. Я заплатил за месяц, вот – чек.

МЕДСЕСТРА. Это – плохая гостиница. Палату в психиатрической лечебнице еще никто сам себе не снимал, на моей памяти: обычно это делают родственники.

ПАЦИЕНТ. Я уже говорил доктору, что потерял всех родственников много веков назад.

МЕДСЕСТРА. Для сироты с таким стажем вы моложавы. Идемте, покажу вашу палату.

Оба уходят. Из своей палаты выходит Алябьев в халате, ставит на камин блюдце, наливает в него молоко.

АЛЯБЬЕВ. Нутелла!.. Нутелла!.. Кис-кис-кис!.. Нутелла, я знаю, ты здесь, ты пришла ко мне, моя девочка, а я тебе – молочка... Кис-кис!.. Погоди, я сейчас тебе сыграю. Только здесь мне нельзя, я тебе из комнаты сыграю... (Возвращается в палату, не закрыв дверь.)

Вновь звучит флейта. Входит Медсестра, захлопывает дверь, садится за компьютер; музыка обрывается. Открывается дверь палаты, за ней – Алябьев с флейтой.

МЕДСЕСТРА. Подойдите, больной Алябьев. Вам не психиатрия нужна, а электродрель. У вас в голове – два отверстия, в виде ушей, но хочется насверлить еще дырок, чтобы в вашу голову, наконец, проникла моя мысль.

АЛЯБЬЕВ. Да, наверное... нужно просверлить. Какая у вас мысль?

МЕДСЕСТРА. Все та же: захлопните вашу дверь, когда вам охота подудеть!

АЛЯБЬЕВ. Вас не было, а моя кошка... Вы же знаете, я играю только для моей кошки...

МЕДСЕСТРА. У вас нет никакой кошки, если не считать чучела на вашем подоконнике. Вы – в клинике. Кошек здесь не может быть. Даже за деньги. Перестаньте озираться!

АЛЯБЬЕВ. Я знаю, что теперь я – в клинике. Я даже очень хорошо знаю, в какой я клинике. Но моя покойная кошка ко мне приходит: теперь вот сюда стала приходить. Она любит слушать флейту и прячется где-то в этой гостиной. Мне же нельзя здесь играть?

МЕДСЕСТРА. Это – не гостиная. Это – комната отдыха тихих психов, таких, как вы. И еще это – мой кабинет, я здесь работаю, а вы дудите! Старшая медсестра – тоже человек.

АЛЯБЬЕВ. Да... наверное...

МЕДСЕСТРА. Что – наверное?..

АЛЯБЬЕВ. Вы – тоже... человек. Я никак не запомню, простите: я мог держать в голове десяток концертных программ, а теперь вот не выучу, как вас зовут.

МЕДСЕСТРА. Расслабьте голову. Меня зовут «старшая медсестра».

АЛЯБЬЕВ. А можно просто «сестра»?.. Нет?.. Ну, хотя бы «старшая сестра»?

МЕДСЕСТРА. Я вам гожусь в старшие дочери. А как меня зовут, можно прочитать на моей груди. И не надо заглядывать ко мне под стол: там нет кошек.

АЛЯБЬЕВ. (Заглядывая под ее стол) У вас – длинные икры.

МЕДСЕСТРА. Что?!

АЛЯБЬЕВ. Длинные икры, это – красиво. Наверное, у вас красивое тело. Вы нарочно одеваетесь так, чтобы этого никто не заметил?

МЕДСЕСТРА. Вы – в своем уме?!

АЛЯБЬЕВ. Вы же знаете, что нет. Но моя кошка – здесь, я чувствую: ей очень нравится эта статуя... Это же – Бастет. (Гладит статую). Прекрасная Бастет, богиня кошек!

МЕДСЕСТРА. К психиатрии это отношения не имеет. Идите, дайте поработать.

АЛЯБЬЕВ. Над чем вы станете работать, если я уйду? Я же и есть – ваша работа.

МЕДСЕСТРА. Вы – не один сумасшедший в этом доме.

АЛЯБЬЕВ. На этом этаже я – опять один. А вниз, к буйным, меня не пускают.

МЕДСЕСТРА. Скоро пустят. И обратно не выпустят.

АЛЯБЬЕВ. А где же мой сосед – тот, школьный директор? Он все подмаргивал и бил себя по коленке... И какую-то фамилию бормотал, голубиную – Голубкин... Голубков...

МЕДСЕСТРА. Расслабьте голову.

АЛЯБЬЕВ. Да-да, он все твердил: «Голубков, прекратите! Голубков, прекратите», и –  кулаком по коленке... Да, он был директор школы... Куда он пропал?

МЕДСЕСТРА. Он выбил себе коленную чашечку, и я перевела его в нижний этаж.

АЛЯБЬЕВ. Это что, его – в буйное отделение?!

МЕДСЕСТРА. Пока – в лазарет, а там решу.

АЛЯБЬЕВ. А разве решает не доктор?

МЕДСЕСТРА. Доктор другие вопросы решает. Доктор поднимает престиж клиники.

АЛЯБЬЕВ. Чем?

МЕДСЕСТРА. Ему есть чем. Это он умеет. Вот только в психиатрии смыслит, как я – в вашей дудке. А у меня за плечами – и диссертация и опыт, поэтому и доктор здесь – я.

АЛЯБЬЕВ. А почему же вы тогда – старшая медсестра?

МЕДСЕСТРА. А это вам знать не обязательно. Вы когда-нибудь уйдете к себе?

АЛЯБЬЕВ. Да, наверное... (Читает у нее на груди.) Ва-си-лиса Арис-тарховна. О-ой...

МЕДСЕСТРА. Я вас слушаю, больной Алябьев.

АЛЯБЬЕВ. Скажите, а... Голубков – это кто?

МЕДСЕСТРА. Восьмиклассник, которого ваш бывший сосед долбанул головой об стену.

АЛЯБЬЕВ. Зачем?

МЕДСЕСТРА. Голубков хотел продемонстрировать травматический пистолет. Он принес в школу котенка, чтобы пострелять по нему резиновыми пулями. Когда котенок уже перестал дергаться, прибежал директор, взял Голубкова за шиворот и – об стену: сотрясение мозга. Директора – под суд: лишение прав на работу с детьми. И – к нам.

АЛЯБЬЕВ. Сколько раз?

МЕДСЕСТРА. Что – сколько раз?

АЛЯБЬЕВ. Сколько раз он... стукнул Голубкова об стену?

МЕДСЕСТРА. Один раз, конечно... Что это с вами? Вам плохо?

АЛЯБЬЕВ. Я бы бил долго.

МЕДСЕСТРА. Это – неправомерно. (Включает принтер и отпирает шкаф, уставленный папками). Я подозревала, что ваше место – на нижнем этаже, в фиксирующих ремнях.

АЛЯБЬЕВ. Наверное, в вашей диссертации написано, что тихих психов нужно поскорей делать буйными, чтобы зафиксировать их ремнями... А вы – только что от доктора?

МЕДСЕСТРА. С чего вы взяли, что я – от доктора?

АЛЯБЬЕВ. Прическа смялась. Думаю, на его черном диване из мягкой кожи ваш халат кажется большой и беспомощной белой бабочкой, слетевшей на свежую пашню.

МЕДСЕСТРА. (Взяв папку из шкафа, запирает его и возвращается). Вы у меня договоритесь, больной Алябьев. До того договоритесь, что уж язык я вам зафиксирую. А дудку зафиксирую где-нибудь еще. Тем более, что на тихом этаже у нас – новенький, и ему покой нужен до зарезу. (Надписывает папку и кладет в нее отпечатанные листы).

АЛЯБЬЕВ. Кто он? (Пытаясь заглянуть в бумаги) Это – история его болезни?

МЕДСЕСТРА. Вас это не касается.

АЛЯБЬЕВ. Но что с ним? Хоть намекните, и я уйду к себе, честное слово!

МЕДСЕСТРА. Если он – не симулянт, то случай серьезный: живет уже две тысячи лет; ученик Иисуса Христа. Тихий, но такие больные нестабильны. Лучше с ним не говорить.

АЛЯБЬЕВ. Спасибо! Вы – добрая! (Уходит к себе, затворяя за собой дверь).

МЕДСЕСТРА. Доброта вам не показана. (Идет с папкой к шкафу и ударяется головой о статую). Чтоб ты треснула!.. (Замахивается на статую и застывает в трансе).

Гром. Сцена темнеет. Вспыхивают Глаза Кошки. Двери шкафа распахиваются; за ними, вместо полок – луна и гигантская кошачья тень.

ГОЛОС БАСТЕТ. Мяу! Остерегись, женщина! Не оскорбляй богиню Бастет! В древней земле фараонов убийство кошки каралось смертью: так боялись они моего гнева! Им было страшно лишиться моих даров – любви и радости. Фигурки прекрасной Бастет стояли во дворцах и лачугах. Египтяне знали, что кошачьи глаза видят духов и отпугивают их! Но даже из древних мало кто догадывался, что эти глаза видят душу и в живом теле. Кошка часто равнодушна к человеку – оттого, что ничего не видит там, где должна быть душа. Богиню Бастет забыли, а я жива и по-прежнему одаряю всех, кто не очерствел сердцем, как эта женщина. Любовь и радость – мои простые дары, но в эту лунную ночь – мой волшебный дар тем, кто хочет понять происходящее здесь: всем вам я дарю глаза кошки!

Вспыхивают Глаза Кошки.

 Незримые духи – всегда рядом с вами. Но сейчас вы их увидите – кошачьим зрением. И вы услышите их голоса – как сейчас слышите мой голос.

Около статуи Бастет становится видна Нутелла.

НУТЕЛЛА. (Жалобно) Мяу... мяу... мяу...

ГОЛОС БАСТЕТ. Теперь вы ее видите: это – она, Нутелла, любимая кошка Алябьева. Она умерла три месяца назад – по одной лишь прихоти моей сестры, богини Нут, царицы неба. Дело в том, что моя сестра, великая богиня Нут, услышала свое имя в кличке «Нутелла» и обратила свой небесный взор на эту кошечку. Хорошенькая, с шоколадным оттенком шерсти, она так очаровала мою сестру, что Нут забрала Нутеллу к себе, в свою свиту. Быть придворной дамой самой царицы неба – высокая честь, а Нутелла не рада. Она скучает по хозяину, и вы видите ее дух, привлеченный его музыкой. Мяу!

Гром. Шкаф захлопывается. Сцена светлеет. Нутелла пытается пить из блюдца на камине.

МЕДСЕСТРА. (Выйдя из оцепенения и не видя Нутеллу) Что это меня так перекрючило? От ушиба, что ли? Какое-то помрачение... (Отпирает шкаф, ставит туда новую папку и опять запирает). О чем я думала?.. Ах, да: этот новый больной... Что-то он мне совсем не нравится. Надо бы подстраховаться. (Набирает номер на мобильном телефоне).

НУТЕЛЛА. Как бы обрадовался хозяин, если бы я отпила глоточек! Не получается. Мяу!

МЕДСЕСТРА. (Говорит по телефону.) Говорит Василиса Аристарховна. Хочу сообщить о поступившем больном. Фамилия – Зеведеев. Доставлен прихожанами соседней церкви: проповедовал в качестве ученика Иисуса Христа. Возможно – симулянт. Мы пытались направить его в обычную клинику, но он сам оплатил свое пребывание у нас.

1-Й ГОЛОС В ТРУБКЕ. Мы вам признательны за ваши сведения, Василиса Аристарховна. Объект нам известен. Продолжайте наблюдение. (Гудки).

Из камина возникает Анри с пауком на поводке. Испуганная Нутелла забирается под стол.

МЕДСЕСТРА. (Никого не видя и не слыша) Мда-а... Интуиция, однако ж, меня не подводит. Милый мой доктор, что бы стало с твоей расчудесной клиникой, если б не я?

АНРИ. (Пауку) Не пугай кошечку, Франсуа, она – новенькая в нашем с тобой прекрасном мире. (Нутелле) Не бойся нас, киска, мы – тоже покойники, только умерли очень давно. А ты, бедняжка – новопреставленная, не освоилась еще? Что-то ты, кисуля, больно похожа на человеческий дух. Да-а... вижу, не бывать тебе больше кошкой, кончилось твое счастье: в следующий раз родишься с двумя ногами и двумя руками. И будешь маяться лет шестьдесят: ни по крышам побегать, ни по чердакам пошнырять – недосуг будет.

МЕДСЕСТРА. (Устало садясь) Да, кто-то должен за других думать и за других делать!

АНРИ. И будешь ты, кисанька, всю жизнь делать дела – одно важней другого. И зачем они, понять тебе будет некогда, а конца им не будет. И помрешь, дел своих не сделав.

ГОЛОС ПАУКА. Я свое дело сделал, Анри!

АНРИ. (Пауку) Ты – да! Ты – счастливец, Франсуа. Одна беда: то, что ты сделал, придало твоему духу форму паука. И если ты, не дай бог, опять родишься, то уже – пауком.

НУТЕЛЛА. (Робко) Я – Нутелла. А кто – вы?

АНРИ. Король Анри, к твоим услугам. Ты не поверишь, киска: я был хорошим королем. Я сделал мою страну богатой и сильной и накормил моих подданных. Я хотел стать еще лучше, но не успел. А Франсуа хотел только одного – убить меня. И у него получилось: он прожил жизнь не зря. Он был так счастлив, когда меня зарезал, что даже не пытался убежать, а мои славные подданные огорчились настолько, что растерзали его на месте. Мы умерли в один день и с тех пор не расстаемся. Да, Франсуа?

ГОЛОС ПАУКА. (Кричит.) Отпусти меня, Анри! Я хочу родиться!!

МЕДСЕСТРА. (Впадая в дремоту) Как же хорошо, когда тихо!

АНРИ. Нет, Франсуа. Я должен о тебе заботиться. Я не хочу для тебя такой участи.

НУТЕЛЛА. Отпусти его, не мучай! Пожалуйста!

АНРИ. И каково ему будет? Он же родится пауком! Ты хочешь жить пауком, Франсуа?

ГОЛОС ПАУКА. (Вопит). Да! Я буду любить!! Я люблю эту кош-ш-шку!!!

Перепуганная Нутелла бросается к камину и исчезает в нем.

АНРИ. Ты плохо себя ведешь, Франсуа. Это может повредить моей миссии. Не все на земле так глухи и слепы, как она (показывая на спящую Медсестру). Встречаются даже ясновидящие. Этот господин (показывая на дверь Алябьева) не должен знать обо мне. Пожалуйста, не вынуждай меня наказывать тебя. Нельзя так орать. Во сне даже такие особы, как эта, могут что-то услышать и увидеть. (Сажая паука на Медсестру) Проверим. Давай, Франсуа, поори что-нибудь, только не до смерти.

ГОЛОС ПАУКА. Отпусти меня! Я хочу родиться!! Я люблю эту женщину!!!

МЕДСЕСТРА. (Стряхивая с себя паука и в ужасе просыпаясь) А-а-а!!.. О, господи, кошмар какой! Приснится же такое!.. (Не видя никого) Надо пойти прилечь... (Уходит).

АНРИ. Ты сегодня такой пылкий, Франсуа! Сюда идут: прости, я прикрою твои паучьи глазки, а то еще кого-нибудь полюбишь не вовремя. (Закрывает пауку глаза рукой).

Входит Пациент, замечая чье-то присутствие. Из своей палаты выходит Алябьев, видя только Пациента.

ПАЦИЕНТ. (Алябьеву) Я слышал крик.

АЛЯБЬЕВ. Я – тоже. Наверное, это – снизу, кто-то из буйных. А вы – новый больной?

ПАЦИЕНТ. Да. Но я не болен.

АЛЯБЬЕВ. Понятно. Я – тоже...  Наверное, я тоже... не болен. (Осматривая блюдечко на камине, со вздохом) Даже не притронулась! Хоть бы капельку пригубила, я бы знал...

ПАЦИЕНТ. (Алябьеву) Мое имя – Иоанн, сын Зеведея.

АЛЯБЬЕВ. Я тоже – Иван... Арсеньевич. Если хотите – Иоанн, сын Арсения.

ПАЦИЕНТ. Мне нужно поговорить с вами, но мы не одни.

Алябьев с недоумением оглядывается. Анри с пауком исчезают в камине.

Ну вот, теперь можно, они ушли.

АЛЯБЬЕВ. Кто?!

ПАЦИЕНТ. Ду́хи. Я их вижу, а они обычно этого не любят.

АЛЯБЬЕВ. (Растерянно) Понятно... В общем, мы с вами здоровы, это ясно...

ПАЦИЕНТ. Этот дом – мой старый знакомый. Он не меняется, хотя уже давно нет тех, кого я здесь знал. Вчера я шел этой улицей. В окне второго этажа сидела кошка, слишком неподвижная. Из форточки долетал голос флейты, ожививший во мне одно воспоминание. Я захотел увидеть флейтиста, то есть вас, и ради того представился душевнобольным. Мне это легко: если я хочу попасть в такое место, я просто становлюсь тем, кто я есть.

АЛЯБЬЕВ. А!.. Ну да, мне сказали: вы – ученик Христа, и живете уже две тысячи лет.

ПАЦИЕНТ. Вы можете не верить. Но скажите: та мелодия, что вы играли – откуда она?

АЛЯБЬЕВ. (Заволновавшись) Но почему?.. Почему вы спрашиваете?.. А?!

ПАЦИЕНТ. Я вас встревожил? Эта мелодия пришла к вам необычно?

АЛЯБЬЕВ. Она мне приснилась... но... неужели вам она знакома?!

ПАЦИЕНТ. Я слышал ее очень давно. Если хотите, расскажу, но сначала – вы.

АЛЯБЬЕВ. Да что рассказывать... Я услышал эту музыку во сне, вскоре после смерти Нутеллы, моей кошки. «Нутелла»... знаете, есть такое лакомство из какао и орехов. Я назвал так котенка за чудесный, шоколадный окрас шерсти. Нутелла была очень красивой кошкой. Я заказал из нее чучелко... Она прожила совсем недолго: никто мне так и не объяснил, от чего она умерла. А потом она мне приснилась вместе с этой музыкой. Она разговаривала со мной во сне, как человек, и просила, чтоб я играл эту мелодию. Сон повторялся, еще и еще. В нем было яркое солнце, незнакомые синие горы и незнакомое чувство свободы. И был утренний туман, и было что-то еще... что-то еще...

ПАЦИЕНТ. Не можете вспомнить, или было неясно?

АЛЯБЬЕВ. Это было что-то, скрытое утренним туманом... Я просыпался с тоскливым подозрением, что вся моя жизнь – ошибка, и я, по обидной случайности, прожил не свою жизнь, а чью-то чужую. Я хотел только одного – видеть мой сон, в котором была моя настоящая, неслучайная, полная солнца жизнь... Я – успешный музыкант, у меня было признание, концерты, гастроли – все, чего можно желать в моей профессии. Я все это выбросил из головы, разорвал все контракты, ушел от жены, вышвырнул телефоны и заперся в моей старой квартире. Там я мог целыми днями играть эту музыку для Нутеллы и спать, спать и видеть мой сон... Длилось это недолго: мой племянник добился надо мной опеки. Суд обязал его содержать меня хорошо, и, ради этого, мою квартиру продали. Но я доволен: живу один, в дорогом сумасшедшем доме, где можно играть на флейте...

ПАЦИЕНТ. А сон?

АЛЯБЬЕВ. Что – сон?

ПАЦИЕНТ. Вы по-прежнему видите синие горы?

АЛЯБЬЕВ. Синие горы?.. Не знаю... Мне что-то подмешивают в еду: я теперь не помню снов. У меня осталась только эта мелодия. Что вы про нее знаете?

ПАЦИЕНТ. Вы сочтете это бредом больного. Но, если хотите, слушайте.

АЛЯБЬЕВ. Как отличить бред от не-бреда? Моя жизнь – это мой бред. Расскажите свой.

ПАЦИЕНТ. У этой мелодии есть имя: «Ожерелье Колетты». Полтысячелетия назад я знал ее автора. Его звали Жан-Флейтист, и вы на него очень похожи. Он был королем – правда, неудачливым: потерял половину своего королевства и даже был отлучен от церкви. Но его это не слишком печалило: он любил только свою флейту и одну даму, чужую жену.

АЛЯБЬЕВ. Где-то я про такое читал... Или мне кажется?..

ПАЦИЕНТ. Флейта была тогда обычной забавой аристократов. Но никто не играл на ней так, как король Жан. Он не записывал то, что сочинял. Из его флейты, будто эльфы, сами собой вылетали мелодии. Для одной из них он сочинил стихи, и она стала песней о даме в алмазном ожерелье – о той, которую он любил и потерял навеки. Песенка давно забыта, но вчера я услышал эту музыку из вашего окна с кошачьим чучелком на подоконнике.

АЛЯБЬЕВ. И поэтому вы устроились сюда сумасшедшим?

ПАЦИЕНТ. Да, я именно устроился. Вы верите, что я здоров?

АЛЯБЬЕВ. Если вы здоровы, мне придется думать, что вы – редкий шутник. А я не хочу.

ПАЦИЕНТ. (Оглядываясь на камин) К вам пришли, и я мешаю.

АЛЯБЬЕВ. (Недоуменно оглядываясь) Кому вы мешаете?

ПАЦИЕНТ. Духу, который пришел к вам, но боится меня. У него странная форма: вроде бы – человек, но, похоже, еще недавно был животным. Скорей всего – кошкой.

АЛЯБЬЕВ. Нутелла?! Вы ее видите?! (Спохватясь) Нет, вы... смеетесь надо мной?..

Пациент уходит. Из камина возникает Нутелла, невидимая для Алябьева.

Я его обидел. Он болен, нужно было ему подыграть... А что, если он, правда, ее видит? Вот опять – это тепло на левом колене, где она любила сидеть! Нутелла! Кис-кис-кис! Может быть, в том мире ты разучилась прыгать? (Переставляет блюдце с камина на пол). Выпей хоть каплю, и я пойму, что ты – здесь. Выпей, пожалуйста!

НУТЕЛЛА. Чем мне пить? Я – тень, и мои губы – только тени губ. Ты меня не видишь и не слышишь... Я уже не знаю, кошка ли я. Мне кажется, что я – твоя дочка.

Вбегает Медсестра, не видя Нутеллу.

МЕДСЕСТРА. Что за окаянство вы здесь устроили, Алябьев, с вашим молоком?! Семь минут уже, как отбой! Убрать, и чтоб я вас до утра не видела!.. Нет мне покоя!

Алябьев уходит к себе, незаметно вернув блюдце на камин и заперев за собой дверь. Медсестра садится в кресло и постепенно засыпает. Вспыхивают Глаза Кошки.

НУТЕЛЛА. (Становясь на колени перед статуей Бастет) Бастет! Великая Бастет, богиня кошек! Молю тебя, помоги моему хозяину! Не знаю, чем и как, но ты мудра, добра и могущественна. Он – такой одинокий и грустный! Он все играет и играет мне на своей флейте. Но что я могу для него сделать? Я даже не могу отпить молока из моего старого блюдечка. А он – все печальнее, день ото дня. Сейчас он сидит в темноте у окна перед моим чучелком. Бастет! Верни меня в мое чучелко, чтобы я опять была его кошкой!

Гром. Сцена темнеет. Двери шкафа распахиваются; за ними – луна и тень гигантской кошки.

ГОЛОС БАСТЕТ. Не получится, девочка. Конечно, хорошо, что у тебя есть мумия, так спокойнее, но твой дух в ней уже не поместится. Он изменился: ты родишься человеком.

НУТЕЛЛА. Зачем? Я была плохой кошкой? Разве ты – не кошка, дивная Бастет?

ГОЛОС БАСТЕТ. Нутелла, из всех кошек только я могу быть богиней, потому что я – лунный свет, принявший форму кошки. Но в человеческой форме божественный свет таится всегда: в каждом из людей спрятан бог. Только они редко этим пользуются.

НУТЕЛЛА. Но я и не хочу быть богиней! Я хочу, чтобы он не страдал. Мне его жалко!

ГОЛОС БАСТЕТ. Это и делает тебя человеком. Ты сама решила свою участь. А помочь твоему хозяину я попробую. Только мне придется на время принять человеческий вид. Моему духу потребуется тело. Почему бы не попользоваться тем, что спит в том кресле?

НУТЕЛЛА. (Показывая на Медсестру) Вот этим? Но что будет с душой этой женщины?

ГОЛОС БАСТЕТ. Ее душа пока поспит и ничего не заметит. Что ж, я, богиня Бастет, женщина-кошка, вхожу в мир людей! Мяу! Мяу! Мяу!

Троекратный гром. Кошачья тень исчезает; луна разгорается ярче. Медсестра пробуждается.

МЕДСЕСТРА. Вот и все, Нутелла! Не бойся, это – я, Бастет. Хорошо, что темно: я в таком убогом виде! Что это за уродство на мне? Разве медицинский халат нельзя выкроить поизящнее? Я чувствую себя одетой в папку-скоросшиватель. А обувь – о, нет! Идем, ты поможешь мне привести себя в порядок.

НУТЕЛЛА. Чем я помогу тебе, Бастет? У меня же нет тела!

МЕДСЕСТРА. И ты думаешь, что вещи тебе неподвластны? Это – от неопытности. Ты же – дух, да еще такой большой! Ты можешь управлять маленькими духами вещей – например, духами иголки и нитки. Попробуй: попей для начала из твоего блюдечка. Посмотри на молоко внимательно и увидишь маленьких молочных духов. Вдохни их!

НУТЕЛЛА. (Отпивая молоко) У меня получилось! Я отпила глоток! О, как же он обрадуется, когда проснется и увидит! Спасибо тебе, великая Бастет!

МЕДСЕСТРА. Скажи-ка мне, Нутелла: ты умеешь приходить в сны твоего хозяина?

НУТЕЛЛА. Я умела! Когда я умерла, я увидела память моего хозяина и поняла, что я – в ней. Я бегала по коридорам его памяти, пока не увидела запертую дверь. Эта дверь заперта от него самого, но я проникла в нее без труда. За ней спрятано то, что было не с ним, а с кем-то, похожим на него. Я открывала ему во сне эту дверь, и ему это нравилось.

МЕДСЕСТРА. А теперь?

НУТЕЛЛА. Наяву он меня еще помнит, а во сне забывает. Его сны от меня закрылись.

МЕДСЕСТРА. Это все – гадкие лекарства. Придется заглянуть в его сон через лунный свет. (Смотрит в шкаф). Твоему хозяину снятся синие горы. Утренний туман поднимается из долины. Он что-то хочет разглядеть в тумане, но не может. Ему нужна помощь. Вот что: с моим нарядом я справлюсь сама, а ты постараешься присниться ему.

НУТЕЛЛА. Как я это сделаю, если он не вспоминает обо мне, когда спит?

МЕДСЕСТРА. Тебе нужен ключ к его снам. Расскажи, как ты явилась ему в первый раз.

НУТЕЛЛА. Я дала ему услышать мелодию – из запертой комнаты его памяти. Ее пел королевский паж, умерший очень-очень давно. Он пел и играл на лютне.

МЕДСЕСТРА. Если ты запомнила песню, она – твой ключ! Спой ее для твоего хозяина.

НУТЕЛЛА. Разве он услышит меня, если я ему не снюсь?

МЕДСЕСТРА. Не только сон сближает живых с мертвыми. Музыка – больше, чем звуки, она – мысль души; она слышна в обоих мирах. Мертвые не только говорят мыслями, как ты со мной сейчас: они и поют мыслями. И это же бывает со спящими.

НУТЕЛЛА. И спящие слышат песни мертвых?

МЕДСЕСТРА. Да, если мертвые поют для них.

НУТЕЛЛА. Тогда я спою для него. Только без лютни это будет не так хорошо.

МЕДСЕСТРА. Что ж, пусть паж возьмет свою лютню: его просит об этом богиня Бастет.

Слышно музыкальное вступление на лютне.

Пой, Нутелла, королевский лютнист уже играет.

НУТЕЛЛА. (Поет).

Как пленительно носит она

Ожерелье на шее своей!

Как медлительно блещет луна

Млечным светом в алмазах на ней!..

МЕДСЕСТРА. Погоди, Нутелла, кто-то идет сюда, и он тебя слышит!

Мелодию продолжает флейта, сопровождаемая лютней. Входит Пациент. Нутелла прячется за Медсестру.

(Пациенту) Кто ты на самом деле?! Ты – живой, но слышишь голоса мертвых. Ты видишь мой дух, я чувствую... О, я узнала тебя! (Склоняется перед ним). Не бойся его, Нутелла.

ПАЦИЕНТ. (Медсестре) Ты – не то, чем кажешься. В тебе – огромная древняя сущность. Кто ты? Тебя еще не было в моих видениях. Ты знаешь меня? Почему ты кланяешься мне?

МЕДСЕСТРА. Я – кошка Бастет. Я создана из лунного света. Я склонилась перед лунным светом, который вижу на тебе.

ПАЦИЕНТ. (Глядя в шкаф) Ты – об этой луне?

МЕДСЕСТРА. Я – о той ночи, когда он прощался с тобой, он – тот, кто умер и воскрес. Тогда тоже стояла полная луна. Я видела вас, потому что я – лунное око Солнца. Я видела его худые руки со следами гвоздей, видела, как он зачерпнул этими руками лунный свет и вылил на ученика, чтобы тот не умирал... Ты даже не постарел за эти две тысячи лет.

ПАЦИЕНТ. Моя душа одряхлела и жаждет покоя.

МЕДСЕСТРА. Душа дряхлеет без любви. И вновь зацветает любовью. Тот, кто дал тебе этот свет, состоял из одной любви. Почему ты не любишь, светлый мой? Ты боишься?

ПАЦИЕНТ. Да. Любовь ищет вечности. Она иначе видит время. Оно так сжимается в глазах любви, что бледный призрак всегда оказывается рядом. Всякий любящий надеется не увидеть смерть любимого. Но у меня такой надежды нет. Я привык не любить.

МЕДСЕСТРА. Слишком горькие слова. Есть другие. Но сейчас я должна принять новую больную: два охранника этой дамы уже обнюхивают весь дом. Мы еще поговорим.

ПАЦИЕНТ. Говорить с тобой отрадно, древний дух, не знающий печали. Останься!

МЕДСЕСТРА. Кошка Бастет осталась бы с радостью. Но сейчас я – плохо одетая женщина, и это мешает мне быть богиней. Пой, Нутелла, лютнист играет! (Уходит).

НУТЕЛЛА. (Пациенту) Я тебя не боюсь, потому что ты любишь моего хозяина. Ты грустишь, как и он. В людях столько грусти!.. Не оборачивайся! (Подходит к нему сзади и гладит). Ты же не видишь меня спиной: угадай, что я делаю? Я – тень, но я учусь трогать вещи. Я уже пила молоко из блюдечка на камине! А что я делаю сейчас?

ПАЦИЕНТ. Ты гладишь меня по голове и плечам.

НУТЕЛЛА. (Радостно) Я умею! Я умею!.. Но лютнист играет, и я должна спеть песенку, чтобы присниться моему хозяину: так велела мне Бастет.

ПАЦИЕНТ. Откуда ты знаешь эту песенку?

НУТЕЛЛА. В памяти моего хозяина я нашла то, что было в ней до его рождения. Юный лютнист пел там песню, сочиненную королем – песню об алмазном ожерелье. (Поет).

Как пленительно носит она

Ожерелье на шее своей!

Как медлительно блещет луна

Млечным светом в алмазах на ней!

И под бледным мерцаньем камней

Так ключица тонка и нежна,

Что рыданья глухая волна

Горлом катится все горячей:

Как пленительно носит она

Ожерелье на шее своей!

Лютня смолкает. Входят Толян и Колян, видящие только Пациента, включают свет; шкаф захлопывается.

НУТЕЛЛА. (Пациенту) Ты тоже знаешь эту песенку?

ТОЛЯН. Давай в темпе, Колян – пока там с хозяйкой доктор любезничает!

ПАЦИЕНТ. (Нутелле) Я знаю ее пять веков. Я видел то алмазное ожерелье на той даме.

КОЛЯН. Слыхал, Толян? Это он случайно – не про нашу хозяйку?

ТОЛЯН. Колян, значит, так: проверяешь шкаф, камин и пару дверей, а я иду по периметру. С психом не контактируем, обходим. Шевелись!

ПАЦИЕНТ. (Нутелле). И еще я знаю, кто твой хозяин на самом деле.

КОЛЯН. Мой хозяин?!.. Толян, а, может, это он про тебя чего знает, чего я не знаю, а?

ТОЛЯН. Он – сам с собой, не видишь, что ль? Забыл, где ты? Делом займись, Колян!

ПАЦИЕНТ. (Нутелле) Мне кажется, ты кого-то боишься.

КОЛЯН. Слушай, Толян, а что, наша хозяйка, тут полечится – такая же будет?

ТОЛЯН. Не знаю. Твоя забота – ее безопасность, а ты стоишь, разиня рот.

НУТЕЛЛА. Я боюсь тех, что прячутся в каминной трубе – короля с пауком.

ПАЦИЕНТ. (Кричит в камин) Может быть, пришло время нам поговорить?

ГОЛОС ПАУКА. Трепещи, смертный, перед тенями мира загробного! Что, кровь стынет?

АНРИ. (Из камина) Не будь идиотом, Франсуа! Кто нас видит, тот нас не боится.

Из камина, невидимо для Толяна и Коляна, возникает Анри с пауком на поводке. Нутелла шмыгает в камин.

(Пациенту) Франсуа никак не поумнеет с тех пор, как убил меня, своего короля.

ПАЦИЕНТ. Цареубийца по имени Франсуа? Тот самый?

АНРИ. Выходит, я могу не представляться. (Пауку) Я – в лучах твоей славы, Франсуа. Стоило так усердно завоевывать свою собственную!

ГОЛОС ПАУКА. Иначе бы ты не заслужил такую смерть, Анри!

ПАЦИЕНТ. (К Анри) Значит, вы – тот король, которого зарезали через окно кареты?

АНРИ. Такова была Божья воля. Видно, так было нужно, чтобы мир шел своим путем. Возможно, хорошие короли мешают миру стать тем, чем он должен стать.

ТОЛЯН. (Коляну) Ты камин хорошо осмотрел? Кому он там орал?

КОЛЯН. (Заглядывая в камин) Пусто. И дымоход заделан. Толян, а может, я пойду по периметру, а ты – по дверям, а? В меня уже стреляли из двери, забыл? Во мне – две дырки.

ТОЛЯН. (Коляну) Купи себе пару орденов и повесь на свою пару дырок, а то продует.

КОЛЯН. Сволочь ты, Толян. (Толкает по очереди обе запертые двери).

ТОЛЯН. Конечно! Поэтому я и старший, а ты – подчиненный, потому что – не сволочь.

АНРИ. Что ж... если Богу угоден такой принцип, то меня, конечно, следовало убить.

ПАЦИЕНТ. Это – человеческая мысль. Ваша гибель могла иметь совсем иной смысл. Вы – лучший из королей, но вспомните судьбу лучшего из людей.

АНРИ. Кто вы?

ПАЦИЕНТ. Я – ждущий. Я жду того, кто ушел две тысячи лет назад и обещал вернуться. Он всегда выполнял обещания. Он хотел, чтобы я ждал его на земле, и я жду его.

АНРИ. Вы – апостол Иоанн?! Иоанн Зеведеев? Иоанн Богослов? Значит, ваша долгая жизнь – не вымысел...

КОЛЯН. На камине – блюдце с молоком. Вывод: в больнице есть кошки.

ТОЛЯН. Ты – башковитый парень, Колян. Шкаф проверь. Из шкафа в тебя не стреляли?

КОЛЯН. Зря ты так, Толян. (Пробуя шкаф) Заперто. И двери заперты. Все чисто, звони.

ТОЛЯН. Я знаю, когда звонить. Я сам, блин, решаю, когда мне делать пару звонков, а когда мне пару минут ни хрена не делать! (Услышав щелчок замка, смотрит на дверь Алябьева и берется за пистолет). Что там щелкнуло? Ты про ту дверь забыл, что ль?

КОЛЯН. Я ее толкал, она заперта.

ТОЛЯН. Толкни ещё пару раз: я не видел.

КОЛЯН. Ты – нарочно, Толян?! Думаешь, я – трус?! На, смотри! (Достает пистолет, с разбегу толкает отпертую дверь Алябьева и падает в темную палату).

АЛЯБЬЕВ (Из палаты). Зачем же вы, Василиса Аристарховна? Я и так уже шел к вам...

Толян целится в дверь; оттуда, переступив через Коляна, выходит заспанный Алябьев с кошачьим чучелом.

(Глядя на Коляна) Наверное, она ушиблась... А почему на ней брюки? (Толяну) Что это вы – с пистолетом?.. Новый больной?.. Я вас где-то видел... или я еще не проснулся...

КОЛЯН. (Встав и держась за голову) Я говорил: мне лучше – по периметру...

ПАЦИЕНТ. (К Анри, тихо) Вас ведь здесь интересует Алябьев? Почему?

АНРИ. Мертвые не могут лгать: да, я здесь из-за него. Но моя миссия – тайная. Прошу вас, не спрашивайте, а я не стану спрашивать, почему вас интересует Алябьев.

ПАЦИЕНТ. Вы – его ангел смерти?.. Не отвечайте, но пообещайте предупредить меня.

АНРИ. Вам – обещаю. Но он – избранный: такие устраняются из жизни стремительно.

ТОЛЯН. (Говорит по мобильному телефону) Петр Игнатич, мы все проверили. Есть пара запертых дверей. Порядка нет: бродят кошки и пара психов.

2-Й ГОЛОС В ТРУБКЕ. По всем вопросам – к старшей медсестре, я договорился.

ТОЛЯН. Понял, Петр Игнатич.

2-Й ГОЛОС В ТРУБКЕ. Где Ника Николаевна?

ТОЛЯН. У врача в кабинете.

2-Й ГОЛОС В ТРУБКЕ. Разве я не говорил, чтоб ее не оставляли без присмотра?

ТОЛЯН. Так – с врачом же, Петр Игнатич...

2-Й ГОЛОС В ТРУБКЕ. Плохо с памятью? До связи. (Гудки).

ТОЛЯН. (Коляну) Бегом к хозяйке! (Поспешно уходят оба).

ГОЛОС ПАУКА. Анри, если бы я очень постарался, я бы смог родиться Толяном?

АНРИ. Зачем, Франсуа? Я с тобой вожусь, чтоб ты родился добрым, любящим пауком, с хорошими перспективами на последующие рождения, а ты хочешь себе все испортить?

АЛЯБЬЕВ. (Пациенту, видя только его) Что-то случилось, пока я спал... Вы не знаете?

ПАЦИЕНТ. Прибыла новая пациентка, с двумя охранниками. Они вас и разбудили.

АЛЯБЬЕВ. Зато я запомнил свой сон: мне снилось алмазное ожерелье!.. Алмазное ожерелье и охранник. Он хотел отнять у меня мое чучелко... Кажется, я и сейчас сплю...

ПАЦИЕНТ. Может быть. Ваш дух устремлен внутрь себя настолько, что не отличает сна от яви. Только зачем вам чучелко? Разве вы не знаете, что она жива?

АЛЯБЬЕВ. Вы смеетесь над моей привязанностью к мертвой кошке?

ПАЦИЕНТ. Посмотрите в блюдце. Вы же не думаете, что это я отпил из него?

АЛЯБЬЕВ. (Подбежав к камину) Она отпила из блюдца?! Дух может пить молоко из блюдца?!.. Нет, это все – моя болезнь. Нет никаких духов: жизнь – это химические реакции: сложные, красивые, но сводятся все к одной – к реакции гниения. Разве нет?

ПАЦИЕНТ. Болезнь – думать так. Тогда уж лучше быть чучелом: оно не гниет.

АЛЯБЬЕВ. Именно! Вы ведь живете две тысячи лет? В сорок раз дольше меня? Значит, вы видели в сорок раз больше чучел, думающих, что они – люди. И вы верите в духов?

ПАЦИЕНТ. Ваша болезнь – в чувстве бессмысленности всего. Ваша душа изо всех сил всматривается в воду жизни, стараясь разглядеть в ней свое отражение, скрытое рябью. Иногда во сне эта рябь разглаживается. Вокруг вас кружится вихрь духов, а среди них есть добрые: они вторгаются в ваши сны, чтобы помочь вашей душе увидеть саму себя.

АЛЯБЬЕВ. Вихрь духов? Вокруг меня?

ПАЦИЕНТ. Они роятся вокруг вас, темные и светлые, большие и маленькие...

Входит преобразившаяся Медсестра, переодетая и похорошевшая.

А также – могущественные и прекрасные! (Склоняет голову перед Медсестрой).

АНРИ. Уходим, Франсуа! У этого женственного существа – опасные когти, и пауков она не любит. (Исчезает в камине вместе с пауком).

МЕДСЕСТРА. (Бросив взгляд на камин, Пациенту) Я тебе рада, светлый мой, и хотела бы с тобой опять говорить. Но, увы: пожаловали такие гости, что придется, хотя бы на время, сделать вид, что у нас – порядок, и после отбоя все спят. Моя новая больная похоронила любовника и решила отправиться вслед за ним, съев две коробки таблеток – вот на что идут люди ради любви! Разве это – не чудесно? Пусть тебе хотя бы приснится, что ты влюблен, светлый мой. (Протягивает ему руку, которую тот целует и уходит). (Алябьеву) И вам не спится, Иван Арсеньевич? Вы меня оглядываете, словно впервые видите. Как вам покрой моего халатика? Хорошо сидит, правда? А туфли?

АЛЯБЬЕВ. (Изумленно) Василиса Аристарховна...

МЕДСЕСТРА. О, нет! Нет, для вас я – Бася. Можно даже – Басенька.

АЛЯБЬЕВ. Как?!

МЕДСЕСТРА. По-вашему, я не так молода и хороша?

АЛЯБЬЕВ. Нет! То есть... что я говорю... вы – потрясающая, Васили... Вы... вы прекрасны, Ба... Бася... извините, но это немного похоже... на кошачью кличку.

МЕДСЕСТРА. А я и есть кошка. В каком-то смысле. Идите к себе, Иван Арсеньевич.

Входит Толян, двигаясь на Медсестру. Алябьев неохотно уходит к себе, прикрыв дверь.

Идите, идите. А я выгну спину и пофыркаю.

ТОЛЯН. (Медсестре) Значит, так: вы тут – старшая медсестра? Мне – ключи от флигеля.

МЕДСЕСТРА. Узнать бы, кто тут вы. Представьтесь, пожалуйста.

ТОЛЯН. (Игриво) Можно – Толян.

МЕДСЕСТРА. Похоже на «Полкан». Как здоровье, дорогой Толкан? С чем вы к нам?

ТОЛЯН. Я сопровождаю больную, которая будет проживать с охраной во флигеле.

МЕДСЕСТРА. Охрана тоже больна?

ТОЛЯН. Мы с Коляном здоровы, как быки. (Игриво) Особенно – я, сестричка.

МЕДСЕСТРА. Больных здесь лечу я, обращайтесь. Психика – вещь хрупкая.

ТОЛЯН. Лично у вас я бы пару раз полечился. По секрету: психика у меня – железо.

МЕДСЕСТРА. Железная психика лечится трудно. Но я вам помогу, это – мой профиль.

ТОЛЯН.  А вы – шутница! Чувствую, мы с вами пошутим. Но есть пара вопросов. Осмотр здания показал, что у вас тут – кошки.

МЕДСЕСТРА. От вас ничего не скроешь.

ТОЛЯН. Значит, так: во флигеле – чтоб никаких кошек: у меня на них – аллергия.

МЕДСЕСТРА. Вот видите! А ведь причина – в вашей психике.

ТОЛЯН. (С сомнением) Это – тоже шутка?

МЕДСЕСТРА. Нет. Все болезни – прежде всего душевные, милейший господин Толкан.

ТОЛЯН. (Не вполне уверенно) Ну, это уж вы загнули!.. Напугать хотите?

В двери палаты появляется Алябьев.

АЛЯБЬЕВ. (Толяну, волнуясь) Я вас знаю: вы охраняете алмазное ожерелье!

ТОЛЯН. (Медсестре) Значит, так! Пара вопросов, сестренка! Я заметил, что ваши клиенты бродят после отбоя, где попало, и интересуются алмазами. Это – нормально?

МЕДСЕСТРА. (Пристально глядя на Алябьева) Если это – в интересах терапии.

ТОЛЯН. Это – ваша работа. А моя работа – чтоб алмазы моей клиентки остались у нее.

МЕДСЕСТРА. Вот что: пригласите-ка ее сюда, я проведу с нею первый сеанс.

ТОЛЯН. Да хоть два – только во флигеле: тут ей делать нечего. Ключи будем давать?

МЕДСЕСТРА. Есть больные, которым показано смотреть на алмазы. Другим показано, чтобы на их алмазы смотрели. А вам, Толканчик, не показано меня сердить, заболеете.

ТОЛЯН. Пару секунд! (Говорит по мобильному телефону). Петр Игнатич, проблемы: нет правильного понимания ситуации со стороны персонала клиники, а конкретно...

2-Й ГОЛОС В ТРУБКЕ. Старшую медсестру мне.

ТОЛЯН. (Передавая телефон Медсестре) С вами будут говорить.

МЕДСЕСТРА. (Говорит по телефону). Василиса Аристарховна слушает!

2-Й ГОЛОС В ТРУБКЕ. Говорит Петр Игнатьевич Пухов, холдинг «Петр Игнатьевич Пухов», сокращенно – «ПИП»...

МЕДСЕСТРА. Как?!

2-Й ГОЛОС В ТРУБКЕ. «ПИП»!

МЕДСЕСТРА. (Толяну) В трубке что-то пикает.

2-Й ГОЛОС В ТРУБКЕ. Имеется договоренность о беспрепятственном доступе ко всем помещениям вашей клиники для службы безопасности моей супруги, а также о режиме максимально лояльного сотрудничества между персоналом вашей клиники и службой безопасности моей супруги, которая...

МЕДСЕСТРА. (В трубку) Мяу!..

2-Й ГОЛОС В ТРУБКЕ. Не понял?

МЕДСЕСТРА. (Толяну) Толканчик, вы наблюдаете сеанс психотерапии божественного уровня. (В трубку) Оставайтесь на линии: вас будут лечить. (Приложив телефон к голове статуи Бастет) Мяу! Мяу! Мяу! (Прикладывает телефон к уху Толяна).

2-Й ГОЛОС В ТРУБКЕ. (После паузы) Благодарю вас, Василиса Аристарховна за четкие разъяснения. Вы предельно ясно изложили вашу позицию. Рад сотрудничеству.

ТОЛЯН. (В трубку, потрясенно) Петр Игнатич, это – я, Толян...

2-Й ГОЛОС В ТРУБКЕ. Делайте, как она говорит. (Гудки).

ТОЛЯН. (Себе) Спокойно, Толян. Главное – не заболеть... Еще пара вопросов, сестра: если я веду сюда мою клиентку, я должен знать, что у вас за этой парой чертовых дверей.

МЕДСЕСТРА. (Отпирая дверь со скарабеями) Там – чердачная лестница. Подниметесь?

ТОЛЯН. Само собой. (Выходит за дверь со скарабеями).

МЕДСЕСТРА. Иван Арсеньевич, вы сейчас увидите алмазное ожерелье. Вы рады?

АЛЯБЬЕВ. Но зачем?

МЕДСЕСТРА. Я не знаю. И вы не знаете. Но я знаю, что вам этого хочется.

АЛЯБЬЕВ. Да... Но что мне в каком-то ожерелье?.. Это – болезнь... Это – мои сны: они совсем запутались... Скажите, почему вы ко мне добры?

МЕДСЕСТРА. Мне понравилось, как вы говорили о восьмикласснике Голубкове.

АЛЯБЬЕВ. Голубков? Тот, что стрелял в котенка резиновыми пулями?

МЕДСЕСТРА. Да. Мне так дорого ваше желание бить Голубкова подольше, что я хочу сделать вам приятное. Но ожерелье вы увидите через щелку вашей двери, договорились?

АЛЯБЬЕВ. Я не понимаю... но спасибо вам... Бася. (Уходит к себе, прикрыв дверь).

ТОЛЯН. (Возвращаясь из-за двери) Для кого на чердаке – двуспальная кровать?

МЕДСЕСТРА. (Запирая дверь) Для бывшего владельца особняка.

ТОЛЯН. Часто здесь бывает? Как фамилия?

МЕДСЕСТРА. Князь Джованни Корелли. В двадцатом столетии не заглядывал ни разу – по причине смерти в девятнадцатом.

ТОЛЯН. В шкафу – что у вас?

МЕДСЕСТРА. А в шкафу – Луна.

ТОЛЯН. А посерьезнее можно?

МЕДСЕСТРА. О, Луна – не в прямом смысле, а в магическом. Вряд ли вы соприкасаетесь с магией в вашей деятельности, а я так просто обязана – в рамках психиатрии, конечно. Видите ли, мало кто знает, что Луна является хранилищем всей памяти Земли, то есть памяти обо всем, что происходило когда-либо с кем-либо на этой планете – как наяву, так и во сне. И для посвященных, умеющих читать лунный свет, Луна – бесценный источник исторического знания. Ну, а история людей включает в себя, конечно, и истории их болезней. (Отпирая шкаф и показывая на полки с папками). Вот что я имела в виду, говоря о луне в шкафу. Вашей истории болезни здесь нет: Луна говорит, что вы пока – здоровы. Но пустую папочку я могу для вас надписать, на будущее – если хотите.

ТОЛЯН. Вы бы на себя пару папок завели: болезнь тут, видать, заразная. (Уходит).

МЕДСЕСТРА. Обиделся. Обиженный охранник – это уже диагноз. (Закрывает шкаф).

Из камина возникает Сергей, несмело приближается к Медсестре.

Кто ты и чего боишься? Чем скорее поймешь, что умер, тем легче будет жить дальше.

СЕРГЕЙ. Меня звали Сергеем. Я догадываюсь, что умер. Здесь сейчас был мой убийца.

МЕДСЕСТРА. Ах вот что! А я как раз думала о его психике. Толкан убил тебя больно?

СЕРГЕЙ. Я сгорел в сауне. Короткое замыкание. Но я знаю, что это – не случайность.

МЕДСЕСТРА. Стало быть, убийство мастерское. Это вписывается в мою концепцию.

СЕРГЕЙ. Я не понимаю, кто вы: я вижу какую-то огромную тень, и только маленькая ее часть занимает ваше тело. Наверное, вы – не человек. Если от вас здесь что-нибудь зависит, умоляю, освободите меня от нее: она меня не отпускает от себя.

МЕДСЕСТРА. Кто?

СЕРГЕЙ. Ника – женщина, что сейчас поднимается по лестнице. Я был ее любовником.

МЕДСЕСТРА. Понимаю: моя новая больная держит тебя на привязи своей скорби.

СЕРГЕЙ. Она пытается умереть, чтобы быть со мной; она не понимает, что это невозможно и не нужно. Из-за ее одержимости я застрял в каком-то плохом месте и не могу войти в покой. Я чувствую в вас какую-то власть, помогите мне!

МЕДСЕСТРА. Обещать не могу, но попробую. До покоя тебе далеко, ты еще не вошел даже в первые врата, а их много. Ты застрял перед самым входом; вокруг тебя толпятся такие же неприкаянные души. Это – действительно плохое место. Стражи не пускают тебя, потому что на тебе повис груз другой души.

СЕРГЕЙ. Что же мне делать?

МЕДСЕСТРА. Все зависит от нее. Я с ней поговорю. Подожди пока где-нибудь еще.

СЕРГЕЙ. Мне нельзя остаться в этой комнате? Она же меня не увидит!

МЕДСЕСТРА. Твоя близость будет ее тревожить все равно. Ты должен выйти отсюда.

СЕРГЕЙ. Я могу выйти только через камин, а там – страшный паук, я боюсь его.

МЕДСЕСТРА. Хорошо, я дам тебе провожатую. Нутелла!

Из камина возникает Нутелла.

(Кивая на Сергея) Побудь с ним. Приведешь его сюда, когда я трижды произнесу его имя.

Нутелла берет Сергея за руку, оба исчезают в камине. Входят Ника в алмазном ожерелье, Толян и Колян.

ТОЛЯН. (Коляну) Занимаем крайние позиции. (Оба расходятся по краям сцены).

НИКА. Вы никаких позиций не занимаете, вы оба идете вон.

ТОЛЯН. Ника Николавна, на время вашей болезни я отвечаю за вашу безопасность перед Петром Игнатичем, мы же обо всем договорились еще в больнице.

НИКА. Это вы договорились: я ни с кем не договаривалась. Сгиньте оба в коридор!

ТОЛЯН. (Коляну) Увеличиваем дистанцию на пару метров. (Расходятся оба в кулисы).

НИКА. (Медсестре, теребя ожерелье) Я здесь, конечно, нелепа в моих брильянтах. Я их потребовала в больнице, как только меня откачали. Но в зеркале, даже с ожерельем, оказалось что-то очень смешное, и я сказала: «И не спрося ее совета, ее вернули с того света»... Когда мне смешно, я болтаю стихами... Я – великая грешница, да?

МЕДСЕСТРА. Я – не священник, я – сестра милосердия. Что вас мучает?

НИКА. Мой священник сказал, что я буду гореть в аду, если наложу на себя руки. Я решила гореть в аду, только бы быть с ним – с тем, кого я люблю даже мертвого.

МЕДСЕСТРА. Значит, вы думали найти его в аду?

НИКА. Не знаю... Я не думала: мне просто хотелось туда, где – он. И теперь хочется... Что это за странная комната? Здесь раньше был музей?

МЕДСЕСТРА. Нет, но дом охранялся. Его первый владелец любил египетские древности.

НИКА. Не люблю древностей. Зачем эти жуки на двери?

МЕДСЕСТРА. Это – очень редкий знак: два скарабея под крылами анкха, креста вечной жизни. Золотой скарабей – это мужская душа; серебряный – душа женская. Это – две души, жаждущие соединения за порогом смерти. Это – символ любви.

НИКА. Но почему он – на двери? Там что – спальня?

МЕДСЕСТРА. Если хотите – да, но, в таком случае, это – спальня последней ночи. Дверь с таким знаком становится входом в святилище Двадцать Второго Пилона Дома Озириса. Человеку, жившему здесь полтораста лет назад, удалось постичь тайну тайн египетских жрецов. Он знал об обряде, о котором даже в древности мало кто слышал.

НИКА. Откуда вы-то все это знаете? Вы же – медик, а не историк.

МЕДСЕСТРА. Я – и то, и другое и еще многое. Египет – мой конек, но я многогранна. Поверьте, так – веселее. Ваша беда в том, что вы себя видите только мадам Пуховой.

НИКА. Мадам Пуховой я себя больше не вижу, я подала на развод. Так что за обряд?

МЕДСЕСТРА. Двое любовников молились, пели гимны Изиде и Озирису, обменивались амулетами и выпивали особый напиток, секрет которого охранялся жрецами.

НИКА. Это был яд?

МЕДСЕСТРА. Нет – не яд. И не снотворное. Это было особое, «лунное» снадобье, безвредное для тех, кто не одержим любовью. Но на влюбленных оно действовало так, что в своем любовном соитии они достигали экстаза, доступного лишь богам. От пережитого потрясения их тела лишались всякой жизненной силы и умирали тихой смертью.

НИКА. (Волнуясь) Как прекрасно! Господи, как же прекрасно было бы так умереть!

МЕДСЕСТРА. И все-таки желающих было мало – только те, чья любовь требовала вечности, никак не меньше. В священном акте их души сливались в одну и вступали в Дом Озириса не через двадцать одни врата, как все, умоляя пропустить их, но через особый Двадцать Второй Пилон, или Врата Двух Скарабеев. Они миновали даже Зал Двух Истин, где взвешиваются грехи, и летели, свободные и нерасторжимые, в Поля Тростника.

НИКА. Для меня это – абракадабра, но я завидую тем древним. А теперь так уже нельзя?

МЕДСЕСТРА. При желании можно все. Но желать должны двое.

НИКА. А эти ваши египтяне, случайно, не знали способа соединиться с тем, кто ушел только что – с тем, кто еще так близко, что, кажется, слышит тебя и хочет что-то сказать?

МЕДСЕСТРА. Повторяю: невозможного нет. Но хочет ли этого тот, кто уже мертв?

НИКА. Мой Сергей жив, только по-другому: я чувствую его присутствие! Он еще здесь!

МЕДСЕСТРА. Ваши чувства так обнажены, что не могут вас обманывать: он – рядом.

НИКА. Вы верите мне?! Спасибо, вам, спасибо! (Схватив, целует руку Медсестры). Простите... Мне никто не верит... Но разве это не значит, что он ждет меня?!

МЕДСЕСТРА. Вы спрашиваете – значит, не уверены. Хотите проверить?

НИКА. Как?!

МЕДСЕСТРА. Вы его увидите и сами спрóсите.

НИКА. Это – жестокая шутка!

МЕДСЕСТРА. Нет никакой шутки: я владею некоторыми приемами психотехники.

НИКА. Это что – гипноз? Я в это не верю и не поддаюсь.

МЕДСЕСТРА. Гипноз усыпляет, а я предлагаю вам проснуться – на время. Я разбужу ваше спящее психическое зрение, равно как и спящий психический слух. Согласны?

НИКА. Согласна ли я? Я ни черта не понимаю, но я согласна на все, разве вы не видите?

МЕДСЕСТРА. Тогда глотните вот этого лекарства. (Подает ей блюдце с камина).

НИКА. (Заглядывая в блюдце) Что это?

МЕДСЕСТРА. Я не люблю скучные медицинские названия, которые трудно выговорить, и даю свои. Этот чудесный препарат я называю «молочко от мертвой кошечки».

НИКА. А вы – милая! (Делает глоток из блюдца). Похоже на молоко и пьется легко. А это случайно – не лунное снадобье?

МЕДСЕСТРА. Не шутите с этим. Оно может стать и лунным снадобьем – в определенных обстоятельствах. Но повторяю: желать должны двое.

НИКА. Если б Сергей мог сейчас говорить, он пожелал бы того же, чего желаю я.

МЕДСЕСТРА. Теперь условие. Мертвые лгать не могут, и неделикатные вопросы заставляют их страдать. Не будьте навязчивы, а то он уйдет. Сергей! Сергей! Сергей!

Из камина возникает Нутелла, ведущая за руку Сергея. Медсестра жестом велит ей прикрыть глаза Ники.

(Нике) Вы получите глаза кошки. Зажмурьтесь и позвольте кошачьему духу обнять вас. Почувствуйте на веках кошачьи лапки и замрите... Не стану вам мешать. (Уходит).

Ника зажмуривается; Нутелла из-за спины касается ее глаз руками. Вспыхивают Глаза Кошки.

НИКА. (Увидев Сергея) Сергей?! Сереженька, это – ты, и я тебя вижу?!

СЕРГЕЙ. Ты видишь меня, Ника.

НИКА. Разве так бывает? Это – действительно ты? Если б я могла тебя потрогать!..

СЕРГЕЙ. Этого нельзя. Убедись по-другому: спроси о том, что могу знать только я.

НИКА. Где мы виделись с тобой в последний раз?

СЕРГЕЙ. На уроке в школе танго. Мы танцевали «Кумпарситу».

НИКА. Да...Ты... ты помнишь, как мы вдвоем смотрели твою новую квартиру?

СЕРГЕЙ. Да, и я сказал: «Может ли женщина не презирать мужчину, покупая ему дом?»

НИКА. (Плача) И что я ответила?

СЕРГЕЙ. Ты ответила, что для любви нет большей радости, чем дарить.

НИКА. Правда... все – правда, любимый мой! Я хотела подарить тебе всю мою жизнь, но не смогла. Хочешь, я подарю тебе мою смерть, чтобы уже не разлучаться с тобой?

СЕРГЕЙ. Нет, Ника.

НИКА. Но почему, Сереженька?

СЕРГЕЙ. Мне это не нужно.

НИКА. Как, милый?.. Разве ты не хочешь, чтобы я была с тобой?

СЕРГЕЙ. Нет. Отпусти меня.

НИКА. Ты больше не любишь меня?

СЕРГЕЙ. Я не чувствую любви.

НИКА. Сережа, что ты говоришь?!.. О, прости, прости! Я поняла: ты сказал так потому, что любишь меня и хочешь, чтобы я жила, так ведь? Но моя жизнь – только с тобой!

СЕРГЕЙ. Ты не можешь быть со мной: я этого не хочу. Отпусти меня, Ника.

НИКА. Сереженька, пожалуйста! Еще только один вопрос: ты любил меня, пока жил?

СЕРГЕЙ. Нет. (Идет к камину).

НИКА. Умоляю, останься!.. Зачем же ты говорил, что любишь меня?

СЕРГЕЙ. Я любил твои деньги. (Исчезает в камине).

НУТЕЛЛА. (Гладит ее). Не плачь. Не плачь. Не плачь.

НИКА. (С испугом, не оборачиваясь) Кто ты?

НУТЕЛЛА. Я – кошка Нутелла. Мы с тобой – почти сестры: мы пили из одного блюдца. Я немного побыла твоими глазами. Сейчас я исчезну, чтобы проводить того, кого ты оплакиваешь. Ему тяжело и страшно: он наделал много ошибок. А тебе скоро станет легче, потому что тебя лечит лучший врач на свете. (Исчезает в камине).

НИКА. (Одна) Я схожу с ума... Где эта странная медсестра-египтолог? Как она все это проделала? Чертовщина... Я не верю... Не верю! Не верю!.. Почему я не поехала к нему после школы танго? Почему?! Почему дела всегда важнее любви? Он не пошел бы в сауну и был бы жив... Уже никогда, никогда мы не станцуем «Кумпарситу»... (Напевает мотив «Кумпарситы»). А если, правда – все, что сейчас было? Почему-то – похоже на правду. Ну, тогда, Ника, ты – клиническая дура, и твое место – здесь. А ведь – похоже...

Дверь Алябьева приоткрывается; Ника включает на айфоне танго «Кумпарсита», танцует и поет на ее мотив.

Что за дура!

Какая ж пошлая ты дура,

Такая пылкая натура,

Но – не умнее абажура!

Тебе сто раз про это спето,

И даже с того света:

Любовь большая – это

Любовь к большим деньгам.

Пампам!

Из своей палаты выходит Алябьев; преграждая ему путь, из кулисы выбегает Толян.

(Толяну, выключая музыку) В чем дело? Я не звала не помощь.

ТОЛЯН. Ника Николавна, это – псих: контакт опасен с моей точки...

НИКА. Я сама – псих. А свою точку заткни себе в почку. Скройся, я сказала!

ТОЛЯН. (Говорит по мобильному телефону). Колян, повышенная готовность! (Уходит).

НИКА. (Алябьеву) Я – Ника. А вы кто? (Пауза) Потанцуйте со мной, а? Мне так холодно!

АЛЯБЬЕВ. Накиньте. (Набрасывает на нее свой халат, оставшись в белье). Я – Алябьев.

НИКА. Вы – псих? Даме нельзя представляться в нательном белье, даже в психушке!

АЛЯБЬЕВ. Вы замерзли. И дама, даже в психушке, не должна представляться первой.

НИКА. Дама в психушке кушает сушки... Когда мне смешно, я болтаю стихушки.

АЛЯБЬЕВ. Зачем вы врете, что вам смешно? У вас – озноб, и глаза заплаканы.

НИКА. Это – потому, что мне смешно до слез: я очень богата, а меня бросил любовник.

АЛЯБЬЕВ. Что так?

НИКА. Ему стали не нужны мои деньги: он умер.

АЛЯБЬЕВ. Это – хороший способ не нуждаться в деньгах.

НИКА. Вы – мужчина; скажите: меня можно полюбить саму, а не за мои деньги?

АЛЯБЬЕВ. Избавьтесь от денег, и узнаете.

НИКА. Гм!.. А по-другому никак не узнать?

АЛЯБЬЕВ. Никак. (Разглядывая ее ожерелье) Это – не то ожерелье. Это – совсем не то.

НИКА. И чем же оно не то, интересно? На эту паршивую штучку я денег угрохала кучку. Оно мне не идет? Вы это хотели сказать?

АЛЯБЬЕВ. Оно – не то... В вас все – не то... Все – ненастоящее.

НИКА. Вот как! Ни черта себе... И пальто – не то, и манто – не то...

АЛЯБЬЕВ. Я вас знаю... Вы приходили в этом ожерелье покупать мою квартиру. Мой племянник продал вам мою квартиру, чтобы на эти деньги меня здесь держать.

НИКА. А-а! То-то я смотрю, знакомые седины. Вы и тогда в щелку подглядывали!

АЛЯБЬЕВ. Да. Я услышал ваш голос, и мне захотелось на вас посмотреть. Вы были красивее, чем сейчас, но все равно не похожи на свой голос.

НИКА. Что это за бред?

АЛЯБЬЕВ. Голос у вас мягкий, иногда даже нежный, но ваши глаза…

НИКА. Что?.. Что – мои глаза?

АЛЯБЬЕВ. Они – будто закрыты... Вы вся – как сейф: не разглядеть, что у вас внутри.

НИКА. И не надо... Кстати, откуда у вас такая квартира?

АЛЯБЬЕВ. Ее получил мой дед, за особые заслуги.

НИКА. Представляю.

АЛЯБЬЕВ. Что вы представляете?

НИКА. Представляю, какие были заслуги: квартирка стоит хорошую кучу денег!

АЛЯБЬЕВ. Я так понимаю, ваши заслуги дали вам не одну такую кучу денег?

НИКА. Вы верно понимаете: у меня таких куч – целая куча. Вам это интересно?

АЛЯБЬЕВ. Мне интересно другое: вам бывает неловко за вашу кучу?

НИКА. Неловко?! Была б я – воровка, мне было б неловко... Я не украла. Я заработала.

АЛЯБЬЕВ. Вы не знаете, что такое зарабатывать, и врете сами себе: столько денег заработать нельзя. Вы делаете деньги из денег, а, стало быть, вы делаете их из людей.

НИКА. Вы мне напомнили папу. Он читал лекции о прибавочной стоимости, которую капиталист крадет у рабочего. Глубокий был эконом. Вы здесь-то – не из-за марксизма?

АЛЯБЬЕВ. Я здесь – из-за кошки.

НИКА. Ах, да! Ваш племянник что-то плел про кошку. Он пытался меня клеить и много болтал. Я вспомнила: вы – музыкант, и даже известный. То есть, на паперти вы не стояли, и белье на вас качественное. Откуда же у вас это бомжовое понятие, что фабрикант – вор?

АЛЯБЬЕВ. Врете, у бомжа этого понятия нет: он тоже не знает, что такое зарабатывать.

НИКА. И я не знаю? Мои фабрики крутятся сами, а я загораю в Майами?

АЛЯБЬЕВ. Не надо! Зарабатывать – это значит получать меньше, чем ты стоишь. А получать больше, чем стоишь, означает красть. Это понятно козе, без всякого марксизма.

НИКА. (С иронией) Я так и знала. Бедный! У вас всю жизнь крадут прибавочный продукт. И какова ж цена? Знать, велика она. Сколько вам недоплатили за ваш талант?

АЛЯБЬЕВ. Я свое получил. А вы – все никак. И оттого вы кривляетесь и кривите себя. А я – нет: музыка хранит от кривизны. Она гладит вас изнутри. Музыка разглаживает самые потаенные ваши морщины, чтобы целовать вам душу. Как внутри кошки, которую гладят, играет тихий органчик – так и ваша душа играет, как ребенок, когда ее гладит музыка. Цены этому вообще нет. Я играл бы и даром и на гонорары свои не жалуюсь. Только противно, что такие, как вы, на этом наживаются, хотя вы – никто.

НИКА. Все-таки вам недоплатили. Но где бы вы играли? Соседям во дворе? Они бы вас возненавидели. Для вашей музыки нужны красивые залы с мягкими креслами и буфетом. А это создают такие, как я. Без нас ваша музыка мало кому погладила бы душу.

АЛЯБЬЕВ. О, это умеет далеко не всякий, поймите. Но именно этого ждут покупатели билетов. Именно за это они готовы платить втридорога, а вы этим бессовестно пользуетесь!

Из камина возникает Анри с пауком на поводке, невидимо для Ники и Алябьева.

НИКА. Но, если ваш продукт – такой особенный, то ведь и гонорар – тоже, разве нет?

АЛЯБЬЕВ. Вы опять врете! Хороший гонорар вы мне заплатите, взяв себе восемнадцать таких же гонораров. На мой продукт вы приобретете дома, а я – место на кладбище. Хотя вы и кладбище прибрали к рукам и с покойников дерете десять шкур: так что, если я тут заживусь, мне хватит только на ячейку в колумбарии.

НИКА. Ах, бедный! Я закажу вам бронзовый памятник и поставлю его напротив вашей ячейки. Пусть я – никто, но я буду навещать ваш колумбарий и мечтать, что когда-нибудь пепел в вашей урне сообразит, что такие, как я, нужны миру, и что без нас – никак.

АЛЯБЬЕВ. Я – еще не пепел, но уже соображаю, что вы нужны миру, и без вас – никак, низкий вам поклон! Но мне противно, что вы мните себя хозяевами мира! И противен мир, который видит в вас хозяев!

НИКА. Жаль, что Бог не спросил вас, как устроить мир. Вы в Бога-то верите? Нет?

АЛЯБЬЕВ. О-о! Ни один вопрос меня так не бесит, как этот! Из ваших уст – особенно! Потому что я не верю, что вы верите. Верю, что деньги в церковь носите. Вы и тут без вранья не можете: спросили бы просто, ношу ли я деньги в церковь?

НИКА. За что вы меня оскорбляете? Вы же совсем не знаете меня!

АЛЯБЬЕВ. Простите, ради бога, но чем я мог оскорбить вас? Разве по воскресеньям вы не таскаете ваши хорошие кучки денег вашему духовному отцу? Разве я не угадал?

НИКА. Это что – дурно?

АЛЯБЬЕВ. О, нет! Зачем же пастырю бедствовать, если овцы не знают, куда деньги деть? Но у нас с вами боги разные. Вы со своим состоите в товарно-денежных отношениях: вкладываете средства в отпущение грехов и приобретаете место на небесах в рассрочку.

НИКА. Спасибо, что объяснили про моего Бога. А про вашего можно послушать?

АЛЯБЬЕВ. Мой Бог – здесь. (Показывает на сердце). И денег он не берет.

НИКА. Хорошо вам: но́сите в себе Бога. Скажите уж сразу, вы – не Иисус Христос?

АЛЯБЬЕВ. Вы понимаете, над чем смеетесь? А вдруг я скажу, что я – Иисус Христос, что вы сделаете, а?.. А ответ ясен: если бы тогда были психушки, его не пришлось бы распять.

НИКА. Я точно знаю, что вы – не Иисус Христос. Он попал бы в грязную, пропахшую мочой богадельню, где бы его били санитары. А вы тут расхаживаете, в дорогом белье...

АЛЯБЬЕВ. Вы... вы... что вы можете знать?!.. (Уходит к себе, хлопнув дверью).

АНРИ. (Пауку) Готовься, Франсуа. Похоже, час его близок, я чувствую это.

ГОЛОС ПАУКА. Я больше не люблю это делать, Анри, отпусти меня!

АНРИ. Не я придумал тебе такую работу, Франсуа: ты сам.

НИКА. (Передразнивая Алябьева) «Все вы врете! Опять вы врете! Десять шкур дерете!» (Включив «Кумпарситу» на айфоне, танцует с халатом Алябьева).

АНРИ. Однако же, Франсуа, о кончине господина Алябьева я обещал предупредить того, кто называет себя Иоанном Зеведеевым. А его, как нарочно, только что увезла черная машина. Придется слетать туда, куда она уехала. (Исчезает в камине вместе с пауком).

НИКА. (Поет на мотив «Кумпарситы»).

Всё вы врете,

Самим себе всю жизнь вы врете.

За счет других вы пьете, жрете

И десять шкур со всех дерете.

К себе в карман вы всё гребете

И всё, в конечном счете,

К своим вы приберете

Бессовестным рукам!

Пампам!

Бедный мой вы пролетарий,

Вас ожидает колумбарий!

Вам пирамиду бы иль мавзолей:

Там – веселей.

Гений мой, вы так играли!

Но ваш прибавочный продукт

Нагло у вас украли,

Подло у вас украли,

И до сих пор еще крадут!

Входит Медсестра.

НИКА. (Выключив музыку) Я так ждала вас! Мне было так больно, что хотелось все принять за розыгрыш. Правда, я услышала то, что знал один Сергей, но ведь он мог...

МЕДСЕСТРА. Успеть рассказать кому-то? Так вам легче думать?

НИКА. Не знаю...

МЕДСЕСТРА. Его предательство вам милее, чем его откровенность? И вы его любите?.. Это хорошо, что вы молчите. Значит, мой сеанс удался. А как попал сюда халат Алябьева?

НИКА. Он дал мне его, чтоб я согрелась.

МЕДСЕСТРА. Вы согрелись?

НИКА. О, да! Его не устроило мое ожерелье, и он отругал меня так, что мне стало жарко.

МЕДСЕСТРА. Вам понравился Алябьев?

НИКА. Что?! Понравился?!.. (Пауза) Вы знаете, вы задали мне такой дикий вопрос, который я, наверное, задала бы себе не скоро... Это – невозможная чушь, но Алябьев мне не то, чтобы понравился – нет: этот нелепый старый человек мне понравился ужасно! Собственно, я не помню, чтобы мне так нравился кто-нибудь из людей.

МЕДСЕСТРА. Тогда вам нужно поспать. Вот вам ключи от флигеля. (Дает ей ключи).

НИКА. А можно вас поцеловать? (Целуя Медсестру) Спокойной ночи!

МЕДСЕСТРА. Добрых вам сновидений.

Входят Толян и Колян. Колян уходит вместе с Никой.

ТОЛЯН. Колян, я догоню. (Медсестре) Вам просили передать: нового пациента, о котором вы сообщили, куда нужно, только что увезла машина – для дачи объяснений.

МЕДСЕСТРА. Вы – просто герой, Толканчик, всюду успеваете: даже там, где нужно!

ТОЛЯН. Не понял?

МЕДСЕСТРА. А кто нашел вашу хозяйку, когда она отравилась? Кто вызвал скорую?

ТОЛЯН. В доме гостила родственница, случайно увидела. А что?

МЕДСЕСТРА. Да я все в толк не могла взять: мужу-то вроде незачем было спешить.

ТОЛЯН. Уже пару раз не понял?!

МЕДСЕСТРА. Ну как же: Ника Николаевна ведь на развод подала, а Петру Игнатьевичу раздел имущества уж больно невыгоден. Он-то думал – отправит любовника на тот свет, и разводу конец, ан нет, заупрямилась венчанная супруга: видеть, говорит, тебя более не могу. И вдруг такая удача: сама решила перебраться в мир иной. А тут – на тебе: родственница, дура набитая, все испортила. Но дело еще не поздно поправить. Есть у Петра Игнатьевича славный Толканчик, большой умелец: уж как-нибудь поможет он Нике Николаевне, запихнет ей в глотку еще порцию таблеток, а подумают-то, что она – сама!

ТОЛЯН. Что-то мне, сестричка, ваш юмор стал меньше нравиться. Не пожалеть бы вам.

МЕДСЕСТРА. Пугает тот, кто сам боится. Это – от неуверенности в бессмертии. Вы бессмертны, Толканчик, поверьте, так что ничего не бойтесь.

ТОЛЯН. Я боюсь?! Мне-то чего бояться?

МЕДСЕСТРА. Совершенно нечего: если с Никой Николаевной ничего не случится, я не стану сообщать, куда нужно, о том, как вы устроили в сауне короткое замыкание. Идемте, провожу вас во флигель. Там – ступеньки плохие, а у вас ноги дрожат. (Уходит).

ТОЛЯН. (Говорит по мобильному телефону). Петр Игнатич, надо встретиться. Срочно.

2-Й ГОЛОС В ТРУБКЕ. Встреча – потом. Сначала – дело.

ТОЛЯН. Медсестра кое-что знает. Откуда – непонятно, но это осложняет дело.

2-Й ГОЛОС В ТРУБКЕ. Сложности нужно устранять. Это понятно?

ТОЛЯН. Понятно, Петр Игнатич. (Уходит).

2-Й ГОЛОС В ТРУБКЕ. Успехов. (Гудки).

КОНЕЦ ПЕРВОГО ДЕЙСТВИЯ

ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ

Декорация та же. Из камина возникает Нутелла, следом за ней – Сергей.

НУТЕЛЛА. Зачем ты ходишь за мной?

СЕРГЕЙ. С тобой не так страшно.

НУТЕЛЛА. Но у тебя свой путь. Ты должен найти обитель покоя.

СЕРГЕЙ. Ты ведь тоже – не там, где должна быть.

НУТЕЛЛА. У меня есть обитель: я – служанка царицы неба. Я просто отлучилась.

СЕРГЕЙ. Выходит, твоя обитель не так хороша. А я свою даже искать не хочу. Я боюсь.

НУТЕЛЛА. Ты должен одолеть страх и искать свою обитель. Может, она и не так плоха?

СЕРГЕЙ. Думаю – дрянь. Ты вот – такая хорошая, но и тебе нет покоя.

НУТЕЛЛА. (Показывая на дверь Алябьева) Я скучаю по нему. Я была его кошкой.

СЕРГЕЙ. Гм! Не стать ли и мне чьим-нибудь котом?

Из камина возникает Анри с пауком на поводке.

АНРИ. (Сергею) Видно, так тому и быть. Пока топчешь землю, можно болтать, что попало, а в прекрасном мире теней, что ни подумаешь, то и выходит: быть тебе котом.

СЕРГЕЙ. (Сторонясь паука) Это все же – лучше, чем пауком.

АНРИ. Как знать: в какие руки попадешь. Надеешься опять обольстить богатую хозяйку?

СЕРГЕЙ. Не мучьте меня. Пожалуйста! Мне и без того скверно.

АНРИ. Как тебе удавалось получать от женщин деньги? У меня они всегда только брали.

СЕРГЕЙ. Кто же не возьмет денег у короля? На то и король, чтобы давать деньги.

АНРИ. Ты понятия не имеешь, что такое быть королем. Тем более – настоящим королем.

СЕРГЕЙ. И что ждет настоящих королей после жизни?

АНРИ. Я обрел покой в Обители Героев – не потому, что был королем, а потому, что всю жизнь преодолевал страх. Начни и ты: никогда не поздно. Хочешь погладить паучка?

Сергей бросается к камину и исчезает в нем.

Нет, эту душу Обитель Героев примет не скоро.

НУТЕЛЛА. Тебе совсем не жалко его?

АНРИ. Мне все меньше нравятся люди, и оттого все меньше нравится быть человеком.

НУТЕЛЛА. Тебе нравится быть ангелом смерти? Ты пришел за моим хозяином?

АНРИ. Да, киска. Я пришел освободить его. Свою меру страдания он исполнил.

НУТЕЛЛА. А меру радости?

АНРИ. У радости нет меры: она безгранична. Меру имеет только страдание.

НУТЕЛЛА. Но я чувствую, что в его жизни что-то не сбылось!

АНРИ. Гм! Примерно то же самое мне только что говорил один наш общий знакомый.

НУТЕЛЛА. Новый пациент?

АНРИ. Да, тот, кого богиня Бастет, называет «светлый мой».

НУТЕЛЛА. Вот видишь! Ты должен подождать!

АНРИ. Он тоже об этом просил, но решаю не я, а высшие силы порядка, которым я служу. Очень скоро мною овладеет некое прекрасное чувство, и я подам знак Франсуа.

НУТЕЛЛА. Пожалуйста, не надо!

АНРИ. Не тревожься: Франсуа остановит ему сердце совершенно безболезненно.

НУТЕЛЛА. (Закрывая собой дверь Алябьева) Бастет! Бастет, на помощь! Бастет!!

Входит Медсестра.

МЕДСЕСТРА. Что случилось, девочка? Кто тебя напугал? (Показывая на Анри) Он?

АНРИ. (Кланяясь) Великая и очаровательная Бастет! Клянусь, я не хотел пугать киску.

МЕДСЕСТРА. А что ты вообще тут делаешь, галантнейший из королей, если не секрет?

АНРИ. Секрет – но не от богов же и, уж конечно, не от прекрасных богинь.

МЕДСЕСТРА. Я слушаю тебя, нежный мой. А эту гадость (показывая на паука) ты бы не мог пока бросить в камин?

АНРИ. Франсуа нельзя отпускать: он безвременно родится, у него это – навязчивая идея.

МЕДСЕСТРА. Ну хорошо, только держи его подальше.

АНРИ. Франсуа к тебе не приблизится, богиня: он напуган до полужизни, бедная душа! Будь у него пятки, он бы в них ушел.

МЕДСЕСТРА. Анри, твое остроумие отнимает много времени.

АНРИ. Прости, божественная, я буду краток. Твой жизнерадостный дух не обращен к миру теней: даже Обитель Героев, приютившая мою грешную душу, не удостаивается твоего внимания. Я же, как и все герои, служу высшим силам порядка – сознаюсь в этом, рискуя твоим добрым расположением.

МЕДСЕСТРА. К силам порядка я, конечно, любви не питаю, но тебя из-за этого не разлюблю, Анри, хоть ты и болтун: столько слов, и – ничего нового.

АНРИ. Силы порядка в моем лице готовы устранить Алябьева из земной жизни.

МЕДСЕСТРА. Как скоро это может случиться?

АНРИ. Вот-вот. Но я – в смущении: меня очень просят подождать, а я в этом не волен.

МЕДСЕСТРА. Кто просит тебя подождать?

АНРИ. Новый пациент этого приюта скорби. Тот, кого ты зовешь «светлый мой».

МЕДСЕСТРА. Но его здесь нет.

АНРИ. Я слетал туда, куда его увезла черная машина. Им интересуются земные силы порядка. Их известила о нем та самая особа, чьим телом ты так грациозно пользуешься.

МЕДСЕСТРА. Но что им от него нужно?

АНРИ. Один из охранников богатой дамы – у них на службе. Он сообщил, что объект, то есть Иоанн Зеведеев, интересуется Алябьевым, почему, собственно, и устроился в сумасшедший дом и разыгрывает здесь придурка, разговаривая сам с собой.

МЕДСЕСТРА. Так его увезли, чтобы спросить об Алябьеве? Алябьев-то им зачем?

АНРИ. Они не знают, зачем им Алябьев, но подозревают, что зачем-то нужен. Почему? Да просто потому, что с ним подружился твой мнимый больной, твой «светлый». Он для них – вроде маяка: по нему можно отыскивать неблагонадежных и инакомыслящих.

МЕДСЕСТРА. Наконец, ты добрался до того, что мне вовсе непонятно.

АНРИ. Тайных сведений об Иоанне, сыне Зеведеевом, за две тысячи лет собрано предостаточно – во всех частях света, кроме Антарктиды. Но за последние пару веков на него копится досье большей частью в здешних краях, где им занимается ОПБУ.

МЕДСЕСТРА. Я не сведуща в делах сил порядка. Что такое ОПБУ, нежный мой?

АНРИ. ОПБУ – это Отдел Профилактики Брожения Умов. Дело в том, что объект, то есть Иоанн Зеведеев, давно замечен здесь – как, впрочем, и везде – в связях с лицами, чьи умы норовят следовать не тем путем, то есть бродить, распространяя вокруг себя бациллу брожения. Например: один писатель, здешний властитель дум, вернувшийся с каторги и сказавший, что красота спасет мир; некий святой, сказавший, что здешние края спасет святость; один полоумный итальянский князь, построивший этот особняк и свихнувшийся на египетских таинствах, и прочие. Все они в разное время были друзьями объекта. Теперь вот – Алябьев.

МЕДСЕСТРА. Алябьев – музыкант. Какое брожение умов он может вызвать?

АНРИ. Они действуют по схеме. Они даже не подозревают об истинной его опасности.

МЕДСЕСТРА. Алябьев опасен? Для кого?

АНРИ. Для равновесия мира. Само его рождение – нарушение всех правил.

МЕДСЕСТРА. Неужели есть правила рождения?

АНРИ. Для избранных душ они незыблемы!

МЕДСЕСТРА. Почему Алябьев – избранный?

АНРИ. Я расскажу. У меня был предок, король Жан, по прозвищу Флейтист...

НУТЕЛЛА. Тот, что сочинил песенку про алмазное ожерелье?!

МЕДСЕСТРА. Девочка, не годится перебивать даже тень короля.

АНРИ. Я не слышал о такой песенке. Жан-Флейтист – проклятие нашего рода: король, отлученный от церкви и в одну ночь потерявший свою столицу и полкоролевства. После жизни его дух упокоился в Обители Избранных, и я не знаю, чем он это заслужил. Но суть в том, что избранные, как и герои, не должны больше рождаться и терять память. Его душа, как и моя, обрела вечное знание самой себя. А он пренебрег этим светом и ушел в материнское чрево, во тьму беспамятства. Так родился Алябьев.

МЕДСЕСТРА. Ах вот что... Да, на то нужны были причины необычайные.

АНРИ. Разрази меня гром, если я знаю хоть одну причину, чтобы отвергнуть блаженную обитель и добровольно уйти в земное рождение, в забвение себя? Ради чего?

МЕДСЕСТРА. Итак, силы порядка хотят навести порядок, и Алябьев будет наказан за то, о чем вообще не имеет понятия?

АНРИ. Не в наказании дело, богиня. Для избранных нет наказаний. Но избранный, не помнящий себя, это – угроза равновесию земной жизни. Это – как костер в густом лесу: требуется присмотр, чем я и занимался до сего дня.

МЕДСЕСТРА. Как же ему было позволено прожить полвека?

АНРИ. ­Это все – музыка. Она поглощала огонь его духа целиком, и его избранность никак иначе не проявлялась. Музыка делала его непричастным к миропорядку.

МЕДСЕСТРА. И чем же теперь он угрожает мировому порядку?

АНРИ. Я не знаю. Это – за пределами моего разумения. Но во мне нарастает чувство, которое ни с чем не спутаешь – так оно прекрасно. Скоро я верну ему его покой.

МЕДСЕСТРА. Погоди, нежный мой. Ты же понимаешь, что порядок – не единственная сила в мире, иначе бы мир просто умер. Жизнь рождена хаосом, и все великое родится из хаоса. В любом существе порядок и хаос побеждают поочередно, а ради каких истин – не знает никто, кроме Того, кого никогда не узнаем мы. И прекрасное чувство, которое в тебе сейчас нарастает, тоже может быть вытеснено чем-то иным – хотя бы потому, что даже силы порядка иногда меняют свои истины.

АНРИ. Менять свои истины – не значит ли это уступать Хаосу?

МЕДСЕСТРА. Я хочу, чтобы ты кое-что увидел вместе со мной. Тебе может открыться иная истина. Ты же – герой, Анри, ты не можешь ничему покорствовать слепо.

АНРИ. И что же мы увидим?

Двери шкафа распахиваются, за ними – луна.

МЕДСЕСТРА. Лунный Свет покажет нам потайную комнату в памяти Алябьева, пока спит сам Алябьев.

АНРИ. Что за «потайная комната»?

МЕДСЕСТРА. Когда душа входит в материнское чрево, чтобы родиться, свою прежнюю жизнь она прячет в дальнем уголке памяти ребенка. Этот уголок остается недоступным для него самого, но не для Лунного Света. Разве тебе не любопытно это увидеть?

АНРИ. (Волнуясь) Ты хочешь сказать... Ты хочешь сказать, что в памяти Алябьева можно увидеть память короля Жана-Флейтиста?! Увидеть то, что было пятьсот лет назад?!

МЕДСЕСТРА. Только то, что сохранила душа Жана посмертно, то есть – самое важное.

АНРИ. Что для короля важнее королевства?.. И как в Лунном Свете, в памяти всех времен и людей, отыскать память одного человека?

МЕДСЕСТРА. Это – непросто. Но у нас есть проводник. (Показывая на Нутеллу).

АНРИ. Киска?!

МЕДСЕСТРА. Для нее память Алябьева – родной дом, а киска свой дом найдет всегда.

НУТЕЛЛА. Но я никогда не входила в Лунный Свет. Мне страшно!

МЕДСЕСТРА. Знаю, девочка. Но от этого может зависеть жизнь твоего хозяина. Ничего не бойся и помни: песня – твой ключ.

Нутелла входит в шкаф, растворяясь в лунном свете. Слышно ее пение. Сцена темнеет.

МЕДСЕСТРА. Я слышу бесшумные шаги! Призраки прошлого уже идут к нам…

Луна гаснет; тьма скрывает Анри и Медсестру. Голос Нутеллы сменяется флейтой в сопровождении лютни. Перед шкафом – горная лужайка; в его дверном проеме, как между скал, синеют горы. Из шкафа появляется Паломник (Пациент) в монашеской рясе, с поднятым капюшоном, слушает музыку. Музыка умолкает. Из шкафа появляется Жан (Алябьев), одетый крестьянином, с флейтой в руках.

ПАЛОМНИК. Если бы ты сейчас не вышел из-за этой скалы с твоей флейтой, я бы думал, что слушаю песню горного ручья. Такое искусство редко услышишь.

ЖАН. Я видел, как ты шел по дороге и свернул сюда, в горы. Зачем?

ПАЛОМНИК. Я с рассвета – в пути. А здесь – прохлада и твоя флейта. Я мешаю тебе?

ЖАН. Напротив: я нуждаюсь в тебе. Ты ведь – монах? Ты – лицо духовное, не так ли?

ПАЛОМНИК. Да, конечно... но – не так, как можно подумать.

ЖАН. Что это значит?

ПАЛОМНИК. Можно по-разному говорить правду. Глядя на твою чистую крестьянскую одежду, я могу спросить тебя, крестьянин ли ты, а ты можешь ответить: «да, конечно». Но если ты добавишь, что это – не так, как можно подумать, то я стану больше доверять тебе.

ЖАН. Хочешь доверия? Да, я – не крестьянин. А ты? Как мне думать о тебе? Отчего-то мне думается, что ты служишь архиепископу, и он послал тебя приглядеть за мной.

ПАЛОМНИК. Я никому не служу. Только Богу.

ЖАН. Вы все так говорите. Однако же ваши капюшоны что-то часто мелькают у меня перед глазами. И за спиной тоже. Но мне нет дела. Так тебе нужно в столицу?

ПАЛОМНИК. (Опуская капюшон) Нет, в конце ущелья мой путь поворачивает на запад.

ЖАН. На запад? Уж не хочешь ли ты поклониться мощам апостола Иакова?

ПАЛОМНИК. Да, я иду в Сантъяго де Кампостелла.

ЖАН. Как бы я хотел пойти с тобой!.. Но что за печаль в твоих глазах? Ты еще так молод!

ПАЛОМНИК. Это только кажется, ваше величество.

ЖАН. Что ты сказал?.. Почему ты назвал меня величеством?

ПАЛОМНИК. Поднимаясь сюда, я приметил двух оседланных коней. Это – не крестьянские лошади. На мизинце вашего величества сверкает алмаз...

ЖАН. (Повернув перстень камнем внутрь) Алмазы есть не только у королей.

ПАЛОМНИК. Слава о чудесной флейте здешнего короля разнеслась далеко. Я сложил вместе коня, перстень и флейту, и получился король Жан.

ЖАН. Значит, меня выдала флейта... Я скажу тебе так, святой отец: я – плохой король. Не называй меня «величеством». Сейчас я – просто Жан. Я – просто путник, мечтающий покинуть это королевство, как тюрьму.

ПАЛОМНИК. Король – всегда узник своего королевства.

ЖАН. Я хочу исповедаться. Но ты ведь – простой монах? Ты не посвящен в сан?

ПАЛОМНИК. Посвящен ли я в сан?.. И да, и нет. Смотря, как сказать правду.

ЖАН. Скажи всю правду.

ПАЛОМНИК. Вся правда покажется обманом или безумием. Я скажу либо часть правды – ту, что нужна тебе сейчас, либо – ничего. Выбирай.

ЖАН. Хорошо, скажи часть. Я не стану расспрашивать.

ПАЛОМНИК. Правда – в том, что меня никто не посвящал в сан. Правда также и в том, что я посвящен настолько, чтобы посвящать других. Но я давно этого не делаю.

ЖАН. (Подумав) Я дал слово не спрашивать...  Может быть, ты откроешь свою тайну, когда станешь доверять мне. Доверие необъяснимо: мое ты завоевал быстро.

ПАЛОМНИК. Тогда я готов принять твою исповедь.

ЖАН. Я грешен в том, святой отец, что равнодушен к моим королевским обязанностям. Я грешен также и в том, что равнодушен к моей семье. Говорят, что виной всему – моя флейта. Говорят, что флейта мне дороже всего на свете, и я не спорю. Она – со мной повсюду. Меня часто вынуждают воевать, но я даже полюбил войну – за то, что в походах у меня больше времени играть на флейте. В столице от меня вечно кому-то что-то нужно. А вчера меня навестил архиепископ. Он объявил мне, что моя флейта – орудие дьявола, ибо всякий, кто ее слышит, забывает о своих обязанностях и впадает в праздность. Также он сказал, что и сам я – во власти дьявола и должен покаяться. И ночью, пока замок спал, я позвал оруженосца. Мы оделись крестьянами и поскакали в горы. Здесь, в деревушке, нас угостили утренним хлебом. Мой слуга – хороший лютнист, и мы славно расплатились музыкой за завтрак. А на закате будет обед с деревенским сыром и вином и танцы под лютню и флейту. Мне нравится такая жизнь! Что скажешь, святой отец?

ПАЛОМНИК. Скажу, что кто-то должен править королевством.

ЖАН. У них есть их законная королева, моя жена. Меня женили на этом королевстве, не спросив, нужно ли оно мне. Да и что я мог об этом знать в пятнадцать лет?

ПАЛОМНИК. Пусть так. Но что ты сам думаешь о дьяволе – в тебе и в твоей флейте?

ЖАН. Я знаю только, что не могу не играть. В моей голове все время, даже когда я сплю, поет голос – неземной красоты. Я не знаю, чей он, этот голос. Но, когда я отдаю мое дыхание флейте, он выходит наружу, и мелодия сама движет моими пальцами. И тогда радость льется мне в сердце, как пенное вино в кубок. Если это – голос дьявола, то каков же голос Бога? Я не хочу верить словам архиепископа, и это – мой третий грех.

ПАЛОМНИК. (Подумав) Ты – в тяжком сомнении, не зная, чему верить: голосу сердца или голосу священника. Я не стану тебя ни к чему склонять, ни отпускать тебе грехи, которых не ведаю. Только твое сердце может знать, следует ли оно Богу или дьяволу.

ЖАН. Тогда для чего нужны священники?

ПАЛОМНИК. Чтобы напоминать тебе, что ты – грешен. А то, что в тебе живет Бог, ты обязан помнить сам. И сам спроси у Него, для чего Он сотворил тебя таким, каков ты есть.

ЖАН. И как же мне спросить?

ПАЛОМНИК. Тебе это должно быть легко: у тебя в руках – музыка. Просто играй для Бога и жди ответа. Рано или поздно ответ придет.

ЖАН. Играть для Бога?.. Что ж, пойду, разбужу слугу. (Уходит в шкаф).

ПАЛОМНИК. (Молится) Брат мой Иаков, иду опять к тебе, побуду возле силы твоей, что не дает телу твоему истлеть. Помоги и этому несчастливому королю: пусть и он почерпнет из духа твоего от меня. Пусть получит он ответ на свой вопрос.

Играет флейта с лютней. Из шкафа появляется Колетта (Ника). Музыка умолкает.

КОЛЕТТА. Прости, святой отец, но я слышала свирель. Она пела так сладостно, что я велела остановить карету и забралась на эту кручу, чтобы увидеть пастуха.

ПАЛОМНИК. Тот, кого ты ищешь – вон за той скалой.

Из шкафа появляется Жан с флейтой в руках и, увидев Колетту, застывает.

КОЛЕТТА. (Волнуясь) Это ты сейчас играл?.. Я никогда не слышала такой небесной свирели... Дай мне ее!.. (Берет у Жана флейту и целует ее).

ЖАН. Зачем ты целуешь флейту?

КОЛЕТТА. Ее звуки целовали меня в сердце, и так нежно, что я оставила отца со слугами на дороге и пришла сюда...

ЖАН. Чтобы поцеловать деревяшку? Флейта не умеет играть сама. Мои губы целовали мечту, а флейта лишь передала поцелуй ветру. Ветер донес его до твоего сердца.

КОЛЕТТА. Значит, я должна вернуть поцелуй ветру?

ЖАН. Ветер не вернет его мне. Ты должна поцеловать меня.

КОЛЕТТА. Ты целовал мечту. Я – дочь графа и не могу быть мечтой пастуха.

ЖАН. Мечта не спрашивает разрешения, а прилетает сама, как мелодия.

КОЛЕТТА. Что ж... я поцелую тебя. Я знатна и могу поцеловать крестьянина, если мне вздумается. (Целует Жана.) Как зовут тебя, пастух?

ЖАН. Жан – мое имя. А твое? (Пауза). Я бы не спросил, если б знал имя самой Любви.

КОЛЕТТА. Ты дерзок... Мой отец зовет меня Колеттой. Он везет меня в столицу...

ЖАН. Для чего?

КОЛЕТТА. Там ждет меня мой жених. Он – знатен и могуществен... Сыграй еще!

ЖАН. Значит, ты – девица, и так смело целуешь мужчину?

КОЛЕТТА. Я поцеловала тебя, потому что по одежде ты – крестьянин. Но твоя речь и твой перстень говорят мне, что я ошиблась. Прости.

ЖАН. Твоя ошибка благословенна, ибо я не чувствую земли. Твой поцелуй пророс во мне огненными крыльями, и они поднимают меня. Я бы хотел быть крестьянином, чтобы ты поцеловала меня еще раз. Но невозможно лгать посланнице небес. А правда в том, что я хочу быть с тобою всегда – и сейчас, и в смерти и в вечности.

КОЛЕТТА. Если чувство, о котором ты говоришь, так глубоко в тебе, и ты – не крестьянин, а рыцарь, ты должен спуститься с холма и говорить с моим отцом.

ЖАН. С отцом девушки говорят о земном. Я бы спустился к твоему отцу и говорил бы ему с великой радостью о моей любви к тебе, если бы мой отец не связал меня земным венцом, когда я был еще ребенком.

КОЛЕТТА. Если ты венчался в святой церкви, и – не вдовец, то я вовсе не должна говорить с тобой, а должна молиться, чтобы мой поцелуй не вверг меня в адское пламя! (Поворачивается уйти и возвращается). Но мои ноги не слушаются: они влекут меня к тебе против моей воли. Ты околдовал меня, а я даже не знаю, кто ты. Но ведь ты – благородный рыцарь, ты не используешь свои чары, чтобы погубить меня?

ЖАН. Любовь, что ты зажгла в моем сердце – не погибель, а блаженство. Ты – уже во мне и была всегда, и ты – это весь мир, здешний и нездешний. Не пламя ада, но любовь Отца миров опалила мне душу через твой взгляд и сплавила ее с твоей душой, и мне все равно, сплавятся ли наши тела на земле или нет. Твой отец может отдать кому-то твое тело, как отдали мое. Но ты сама будешь со мной вечно: ты сама – та, что сейчас из Божьего сияния глядит на меня сквозь твои лучистые очи... Позволь отдать тебе мой перстень, а с ним – мою душу. (Снимает перстень и протягивает его Колетте). Надевай его, когда будешь одна, и моя душа будет касаться твоей руки, которой я никогда не буду обладать.

КОЛЕТТА. (Отстраняясь) Но ведь это будет... обручением! А ты обручен и венчан.

ЖАН. (Паломнику) Скажи мне, святой отец, можно ли обручиться на земле для неба, для небесного венца? Может ли венчанный церковью, уповать на иной венец в ином мире?

ПАЛОМНИК. (Волнуясь) Я мало, что знаю об ином мире. Почти ничего. Но все земное имеет начало в небесном. Если есть земная церковь, есть и небесная.

ЖАН. Ты говорил, что посвящен, что твое священство – высоко, и отчего-то я верю тебе. Я не прошу о венчании. Только обручи нас для вечности!

ПАЛОМНИК. (Колетте) Желаешь ли ты такого обручения?

КОЛЕТТА. Я не понимаю... Я не знаю, что сказать...

ПАЛОМНИК. Человеку не дано понимать все. Иначе Бог был бы ему не нужен. Пусть Бог и решает. Мне непонятно происходящее между тобой и этим мужчиной. Тебе непонятны его слова, как непонятны они ему самому. Он сказал их от сердца, и если ты их услышала сердцем, ты можешь ответить, желаешь ли ты того же, чего желает он. Говори!

КОЛЕТТА. Да...

ПАЛОМНИК. (Жану) Дай мне твой перстень. (Берет у Жана перстень и соединяет его руку с рукой Колетты). Господи, кровью Твоего распятого Сына Ты пролил на нас Твою любовь! Молю Тебя: если возможно такое, сделай души Жана и Колетты неразлучными, как они просят. И пусть этот перстень обручит ее душу его душе на вечные странствия в мирах Твоих, если такое возможно, Господи! (Тише) Учитель, слышишь ли ты меня? Помоги им, чтобы чудо их встречи осталось чудом вовеки. (Отдает перстень Жану).

ЖАН. (Колетте, надевая ей перстень на палец) Сейчас ты вернешься к отцу. Никому не нужно знать, что случилось с Колеттой и Жаном в этом ущелье. Скоро мы встретимся.

КОЛЕТТА. Где?

ЖАН. В королевском дворце. Коли твой жених знатен, ты станешь придворной дамой.

КОЛЕТТА. Значит, ты бываешь при дворе?

ЖАН. К несчастью.

КОЛЛЕТТА. Странные слова... Прощай, рыцарь. Мои кольца малы для твоих рук; ни одно из них я не смогу надеть тебе на палец... как не смогу забыть тебя... Но мне нельзя носить твой перстень... (Снимает с руки перстень, отдает Жану, уходит и возвращается) Ноги мои опять не слушаются... Поцелуй меня, рыцарь!

Жан обнимает и целует Колетту. Колетта убегает в шкаф.

ЖАН. Я услышал в твоей молитве слово «учитель». К кому ты обращался?

ПАЛОМНИК. Когда-нибудь я расскажу тебе. Обязательно расскажу – когда вернусь.

ЖАН. Она вернула мне перстень... Но обручение было! Оно ведь было, святой отец?

ПАЛОМНИК. Ты действительно веришь, что за гробом возможна встреча?

ЖАН. Я поверил в это сразу, как только увидел ее. А ты?.. Что ты скажешь об этом?

ПАЛОМНИК. Может быть, ты знаешь что-то, чего не знаю я.

ЖАН. Знаю?.. Да, если любить означает знать, то теперь я знаю, что во мне – вечность, потому что эта любовь не может исчезнуть. Но знает ли Колетта то, что знаю я?

ПАЛОМНИК. А если нет, то встречи там не будет, так ведь ты думаешь? Ты не уверен?

ЖАН. Твой учитель – кем бы он ни был – может ли он дать ответ, если ты спросишь?

ПАЛОМНИК. Я спрошу. Но если ты не уверен сам, будешь ли уверен, получив ответ?

ЖАН. Послушай... Земной венец связал меня до могилы с той, которую я не выбирал. Но разве свою вечность я не могу избрать сам? Я не знаю, почему я так верю тебе, но умоляю, найди ответ: я хочу повенчаться с Колеттой небесным венцом. Как это сделать?

ПАЛОМНИК. Понимаешь ли ты сам, о чем просишь? Я не знаю такого обряда.

ЖАН. Придумай что-нибудь, прошу! Ты полон тайн: ты сможешь, я знаю!

ПАЛОМНИК. Тебя считают сумасшедшим. Меня – тоже. Может быть, я и помогу тебе.

ЖАН. Мне важно одно: если Колетта согласится на такое венчание, то я буду уверен.

ПАЛОМНИК. (Подумав) Я иду к нетленным мощам Иакова, ученика Иисуса. Возможно, я получу там откровение и узнаю, как помочь тебе. Жди меня. (Поворачивается уйти).

ЖАН. Ты не дашь мне никакого послушания, святой отец? Ни поста, ни молитвы?

ПАЛОМНИК. Я дам тебе послушание: будь королем. И еще: построй часовню святому Иакову, брату Иоанна Богослова. Построй часовню здесь, в ущелье. (Уходит в шкаф).

ЖАН. (Один) Не схожу ли я с ума? Немыслимый день, невозможный, нездешний! Еще далеко до полудня, а кажется, что утро длится столько, сколько стоят эти горы – так медленно пьется каждый глоток этого синего воздуха! Что такое время, если можно жить долгие годы и думать, что жизнь прошла, и вдруг, в одно утро прожить еще одну, целую жизнь? Кто на самом деле эта Колетта? Человеческое ли она существо?.. Кто на самом деле этот паломник? Его никто не посвящал в сан, но он посвящен настолько, чтобы посвящать других – может ли так сказать о себе человек? Кто же тогда посвятил его, если не сам Бог? Он сказал, что я получу ответ, если буду играть для Бога, и ответ пришел немедленно. Ответом была Колетта! И все это будто ждало меня здесь... Да, ждало! Я чувствовал это во время ночной скачки: я знал, что конь несет меня в иную жизнь. И как вернуться к прежней?.. И как увидеть Колетту, идущую к венцу с другим? Я не могу этому помешать... Но я – король, я могу сделать ей подарок к ее свадьбе! Она пойдет к венцу, неся на себе что-то от меня! Это будет... ожерелье... Да! Я подарю ей алмазное ожерелье! А потом я построю здесь часовню. (Уходит в шкаф).

Дверной проем шкафа темнеет, и в нем вновь светит луна. Становятся видны Анри и Медсестра.

АНРИ. Сумасшедший король! Бросить свое королевство ради флейты!

МЕДСЕСТРА. Тебя поразило только это?

АНРИ. Если ты – о монахе, то, разумеется, я его узнал. Я подозревал, что твой новый пациент – твой «светлый» – знал короля Жана. Не понимаю, как они встретились теперь.

МЕДСЕСТРА. Ты не веришь в случайности?

АНРИ. Даже если б верил, их что-то слишком много сразу. Иоанн Зеведеев шел к мощам собственного брата Иакова и случайно встретил в горах короля Жана, сбежавшего от своих подданных, а теперь, пятьсот лет спустя, случайно узнал его в Алябьеве?

Лунный свет в шкафу мерцает, и в нем виднеется Нутелла.

НУТЕЛЛА. (Как бы сквозь сон) Случайно узнал...

МЕДСЕСТРА. Если живешь две тысячи лет без перерыва, вполне можно встретить старого знакомого, даже если он успел родиться еще раз – почему тебя это удивляет?

НУТЕЛЛА. Это удивляет...

АНРИ. (Показывая на Нутеллу) Что с ней?

МЕДСЕСТРА. Она – в трансе. Возможно, Лунный Свет еще говорит с нами через нее.

АНРИ. Почему ты не выведешь ее оттуда? Для тебя Лунный Свет – родной дом.

МЕДСЕСТРА. Ей лучше выйти самой. Не обращай внимания: она будет все повторять.

АНРИ. Хорошо. Допустим, что нет ничего удивительного в случайной встрече пятьсот лет спустя. Но эта Колетта, графская дочь, что целовала короля при монахе, слишком уж похожа на твою пациентку – на ту, что хотела отравиться, а теперь спит во флигеле. Я – давно среди духов и ошибаться не могу: Колетта и Ника – одна и та же душа.

НУТЕЛЛА. Та же душа...

МЕДСЕСТРА. Само собой. И что же дальше? Что так волнует тебя, нежный мой?

АНРИ. Но богиня! Жан и Колетта, встретившись на земле, теперь встречаются опять, в новом рождении! Почему две души дважды совпадают в земном времени и пространстве?! Это что – еще одна случайность?

МЕДСЕСТРА. Конечно, нет.

НУТЕЛЛА. Конечно, нет...

АНРИ. Тогда что это?!

МЕДСЕСТРА. Я бы тоже хотела это понять.

АНРИ. Но у тебя ведь есть догадка, божественная Бастет?

МЕДСЕСТРА. Нет, Анри, боги не строят догадок: они либо знают, либо нет. Я не знаю, как находят друг друга человеческие души. Зато я знаю, что у тебя есть догадка.

НУТЕЛЛА. У тебя есть догадка...

АНРИ. На ум приходит только одно: Жан не нашел Колетту в лучшем мире. Потому он и вернулся в худший: он знал о ее новом рождении и надеялся встретить ее на земле.

МЕДСЕСТРА. Но Алябьев родился раньше Ники.

АНРИ. Да, не сходится: он пришел на землю за двадцать лет до нее. И все-таки, вопреки здравому смыслу, я чувствую, что пришел он из-за нее. Что скажешь, божественная?

МЕДСЕСТРА. Со здравым смыслом мы договоримся, если предположим, что о ее рождении он знал заранее. Это называется предчувствием.

АНРИ. Можно предчувствовать чье-то рождение?

МЕДСЕСТРА. Чье-то, конечно – нельзя. А вот чье-то – может быть, и можно?

НУТЕЛЛА. Чье-то можно...

АНРИ. Ты говорила, что не строишь догадок, богиня.

МЕДСЕСТРА. Я и не строю. Но я много знаю о предчувствиях. И мое предчувствие говорит, что ответы на все вопросы нужно искать в часовне.

НУТЕЛЛА. В часовне...

АНРИ. (Показывая на Нутеллу) Она повторяет далеко не все.

МЕДСЕСТРА. Может быть, она повторяет то, что истинно?

АНРИ. И ты пользуешься ею как оракулом?

МЕДСЕСТРА. Нет. Никто не может точно знать, что с ней сейчас происходит, даже я.

АНРИ. Итак, богиня Бастет не знает ответов, но предлагает искать их в часовне?

МЕДСЕСТРА. Да, если, конечно, Жан вообще ее построил – эту часовню в горах.

АНРИ. Я что-то слышал о маленькой церковке в Ронсевальском ущелье. Якобы король Жан поручил освятить ее безвестному монаху, без дозволения архиепископа. Якобы архиепископ написал об этом в Рим. А папа якобы за это и отлучил Жана от церкви.

МЕДСЕСТРА. За одну только часовню? Не слишком ли?

АНРИ. С этой часовней связано что-то еще – никто толком не знает. В нашей семье хранилось одно загадочное письмо королю Жану от неизвестной дамы. Она писала: «Мой король! После бала, где Ваш лютнист пел песенку, якобы им сочиненную, Ваши чувства ко мне стали ясны всем. Мой супруг не властен был запретить мне носить на шее Ваше ожерелье, потому что это – подарок короля, но он властен лишить меня возможности видеть Ваше величество, слышать Ваш голос: он отправляет меня в свой замок. Узнав о его решении, я более не могла сдерживаться и сказала ему о том, что произошло в горной часовне. Вы ведь не осудите меня за это? Случай вскоре помог мне узнать, что мой супруг тотчас же отправил два письма: одно – в Рим, папе, другое – Вашему ближайшему соседу, враждебному Вам государю. Я спешу Вас предупредить. Будьте осторожны, заклинаю Вас! Вечно Ваша К.»

МЕДСЕСТРА. Ты видишь: в часовне что-то произошло.

НУТЕЛЛА. Произошло...

АНРИ. Что могло там произойти? Тайное свидание? Это, конечно – прелестно, но король должен устраивать свои любовные дела так, чтобы не нужно было прятаться!

МЕДСЕСТРА. Ну, ты бы, конечно, осыпал мужа деньгами, а жену положил бы прямо к себе в спальню. Бедняжка Анри, ты так много любил и так мало знаешь о любви!

АНРИ. Неужели то, чего я не знаю о любви, оправдало бы гибель королевства?

МЕДСЕСТРА. О чем это ты?

АНРИ. Враг занял столицу в полчаса, и сам король Жан чудом сумел уйти в горы. Такое можно объяснить только предательством. Скорее всего, эта «К», которую вполне могли звать Колеттой, была женой самого коннетабля – человека, которому подчинялась армия. В таком случае Жан сам и спровоцировал его предательство. Если хочешь наставить рога  своему маршалу, то сначала смени его – тем более, что тебя предупредили!

МЕДСЕСТРА. Разве ты не творил безумнейших дел ради любви?

НУТЕЛЛА. Ради любви…

АНРИ. Да, я раздавал женщинам поместья и титулы. И все же королевство всегда было для меня важнее любви!

МЕДСЕСТРА. Королевство, королевство... что ты с этим так носишься?

АНРИ. Королевство есть величественное человеческое здание с золотым шпилем: это – множество людей, любящих своего короля, божьего помазанника. И потому деяния короля обязаны быть прекрасными, то есть королевскими. Иначе – нет королевства, то есть, нет ничего: одна подлость. Король должен быть таким, чтобы ради него совершались подвиги, ибо жизнь без подвига – если и не подлость, то – почти. Королевство – это возможность благородством одного облагородить целый народ!

МЕДСЕСТРА. Или подлостью одного сделать подлым целый народ.

АНРИ. Это – нетрудно. А вот облагородить кого-то под силу только истинному королю.

МЕДСЕСТРА. Я люблю тебя, Анри, но короли редко похожи на тебя, даже если они – короли по крови. А уж те, кто выбился из низов – теми вечно движут жадность и месть.

АНРИ. Все – так. Но, черт возьми, что бы ни двигало королем – если он держит власть и порядок, он – лучше короля, который швыряется своей властью, и ввергает свой народ в хаос! И если твоя киска повторяет то, что истинно, она повторит мои слова!

НУТЕЛЛА. (Все так же отстраненно) У человека была корова и кошка...

АНРИ. Что?!

НУТЕЛЛА. Корова целый день ходила, щипала траву и перетирала ее своими челюстями, чтобы дать молоко. А кошка ничего не делала, только пила молоко, которое давала корова. Корове стало обидно, и она сказала человеку: «Меня ты любишь за мое молоко, а за что ты любишь кошку?» Человек ответил: «Просто так». Тогда корова сказала: «Я тоже хочу, чтобы ты любил меня просто так». Человек удивился: «Как же мне любить тебя просто так, если ты все время даешь мне молоко?» И корова перестала давать ему молоко, чтобы он полюбил ее просто так. А человек продал корову и купил другую.

АНРИ. (Изумленно) Разрази меня гром, киска... что означает твоя история?

МЕДСЕСТРА. Анри, она – все еще в трансе.

АНРИ. Хочешь сказать, что это Лунный Свет рассказал мне про глупую корову?

НУТЕЛЛА. Жил один король, добрый и храбрый. Он хотел всех помирить и накормить, и, если бы его не убили, он бы так и сделал. Потому что он – герой.

АНРИ. Это, кажется – про меня.

НУТЕЛЛА. Жил другой король. Он хотел играть на флейте. Однажды он полюбил так, что у него отняли полкоролевства. Но горевал он лишь о том, что на чужой половине осталась та, что была ему дороже всех королевств. Потому что он – избранный.

АНРИ. Что ты знаешь об избранных? Говори, прошу тебя! Почему он – избранный?

НУТЕЛЛА. Кошка избрана пить молоко. Корова избрана давать молоко. Паук избран убить короля. Король избран убить короля. Кошка избрана спасти короля. Кошке водить.

АНРИ. Ай, да считалочка!

ГОЛОС ПАУКА. Я люблю эту кош-ш-шку!

АНРИ. Заткнись, Франсуа! Ты хочешь, чтобы тебя бросили в камин?

ГОЛОС ПАУКА. Хочу-у-у!! Я хочу родиться, Анри!!!

АНРИ. (Медсестре) Прости, богиня, Франсуа засиделся. Нам пора.

НУТЕЛЛА. Короля нельзя убить, пока он не узнает ту, за которой пришел.

АНРИ. (Медсестре) Похоже, она очнулась?

НУТЕЛЛА. Короля нельзя убить, пока он не узнает ту, за которой пришел!

МЕДСЕСТРА. А ты? Ты так и не очнулся от твоего прекрасного чувства, ангел смерти?

АНРИ. Чувство никуда не делось. Я бы, конечно, ему воспротивился, если бы понял, зачем. Но я не понял. (Приближаясь к двери Алябьева) Идем, Франсуа, у нас с тобой дело.

НУТЕЛЛА. Чтобы родиться, нужно бросить все дела.

ГОЛОС ПАУКА. Я бросил это дело, Анри! Я хочу родиться!! Я больше никому не остановлю сердце!!!

АНРИ. Ты совсем сдурел, Франсуа? Это – бунт?

НУТЕЛЛА. Кошка нашла то, что спрятано. В нем спрятана она, а в ней спрятана часовня.

АНРИ. Она так и не очнулась, бедняжка. Почему ты не поможешь ей выйти?

МЕДСЕСТРА. Постой! Ты не догадываешься, о чем она говорит? «В нем спрятана она» – это значит: в Жане спрятана Колетта. А это значит, что из потайной комнаты в памяти Алябьева глаза кошки увидели в Лунном Свете другую потайную комнату – из другой памяти! И эта другая память – не что иное, как память Ники, и там, в потайной комнате спрятана часовня. Нутелла хочет показать ее нам, пока спит сама Ника.

Нутелла исчезает в гаснущем лунном свете. Тьма прячет Анри и Медсестру. Перед шкафом – внутренность часовни, престол с чашей. В дверном проеме шкафа, как через открытые двери часовни, синеют горы. Из шкафа появляется Паломник, с крестом-анкхом и шкатулкой; за ним, взявшись за руки – Жан и Колетта. Поставив шкатулку на престол и взяв чашу, Паломник дает из нее пить Жану и Колетте.

ПАЛОМНИК. Этим вином, этой кровью виноградной лозы, Жан и Колетта причащаются крови Иисуса Христа – крови лозы истинной, лозы жизни вечной. Да не придут они на суд, а перейдут из смерти в жизнь. (Становясь на колени) Господи!

ЖАН И КОЛЕТТА. (Вместе, становясь на колени) Господи!

ПАЛОМНИК. Я, Иоанн, сын Зеведеев – живой ученик Иисуса из Назарета, распятого за то, что превознес любовь над всеми престолами и венцами. Я прошу у Силы всевластной и милосердной, чтобы Жан, венчанный живой жене, и Колетта, венчанная живому мужу, были повенчаны друг другу для вечной жизни. Я молю, Господи, о неизреченной милости: о соединении этих двух душ навеки. (Отперев шкатулку, берет из нее золотого скарабея и дает Жану). Жан, этот золотой скарабей есть образ твоей бессмертной души. Поцелуй же свою душу и повторяй за мной: «Моя душа – солнечный скарабей...»

ЖАН. (Поцеловав скарабея) Моя душа – солнечный скарабей...

ПАЛОМНИК. «...катящий перед собою навозный шарик моей жизни до горизонта».

ЖАН. ...катящий перед собою навозный шарик моей жизни до горизонта.

ПАЛОМНИК. (Берет из шкатулки серебряного скарабея и дает Колетте). Колетта, этот серебряный скарабей есть образ твоей бессмертной души. Поцелуй же свою душу и повторяй за мной: «Моя душа – лунный скарабей...»

КОЛЕТТА. (Поцеловав скарабея) Моя душа – лунный скарабей...

ПАЛОМНИК. «...катящий перед собою навозный шарик моей жизни до горизонта».

КОЛЕТТА. ...катящий перед собою навозный шарик моей жизни до горизонта.

ПАЛОМНИК. Повторяйте за мной оба: «Когда закатятся наши жизни за горизонт...»

ЖАН И КОЛЕТТА. (Вместе) Когда закатятся наши жизни за горизонт...

ПАЛОМНИК. «...пусть два скарабея, солнечный и лунный, полетят вместе над бездной...».

ЖАН И КОЛЕТТА. ...пусть два скарабея, солнечный и лунный, полетят вместе над бездной...

ПАЛОМНИК. «...чтобы наша разлука в одном мире венчалась свиданием в другом».

ЖАН И КОЛЕТТА. ...чтобы наша разлука в одном мире венчалась свиданием в другом.

ПАЛОМНИК. «И о том молим мы Господа и Сына Его Человеческого...».

ЖАН И КОЛЕТТА. И о том молим мы Господа и Сына Его Человеческого...

ПАЛОМНИК. «...чтобы наша разлука в одном мире венчалась свиданием в другом».

ЖАН И КОЛЕТТА. ...чтобы наша разлука в одном мире венчалась свиданием в другом.

ПАЛОМНИК. Брат мой Иаков, молю тебя: будь охранителем этим двум душам в мире ином и помоги им найти друг друга. По откровению, что ты дал мне во сне, я трижды коснулся твоих останков этим крестом вечной жизни, чтоб он исполнился твоей силы и соединил души Жана и Колетты навеки. (Осеняет анкхом Жана и Колетту). Теперь я оставлю вас вдвоем. Вы дадите друг другу ваших скарабеев и примете решение. Если вы готовы, выйдя отсюда, отринуть все, что у вас было, и остаться вместе до конца ваших дней, то и скарабеи останутся с вами. Если же нет, то вы никогда уже не должны касаться друг друга. Отныне двойная жизнь – не для вас: ложь разрушит ваш венец. Если вы не соедините сейчас ваши жизни, вы должны запереть ваших скарабеев в шкатулке. Я зарою ее здесь и запру часовню навсегда. (Уходит в шкаф).

ЖАН. (Обменявшись с Колеттой скарабеями и обняв ее). Ты веришь?

КОЛЕТТА. Верю ли я? Чему?

ЖАН. Веришь ли ты ему, как я? Каждому его слову?

КОЛЕТТА. Я не знаю... Но даже если он безумен, он сказал о нас истину: мы не можем быть любовниками, обманывающими своих супругов.

ЖАН. (Обняв ее) Кони ждут нас, любовь моя! Они домчат нас до Перигора, моей родовой вотчины. Мне не нужна корона, ты это знаешь. Гонцы высланы, и старый отцовский замок готов принять нас. Мы проживем там нашу жизнь, не вспоминая ни о чем и ни о ком.

КОЛЕТТА. Мой король! Мой любимый! Я отважилась на этот безумный обряд потому, что стала безумной от любви к вам и возжелала свидания с вами в вечности, как и вы. Но, пока я – на земле, я не смогу быть счастливой, если порву узы, наложенные на меня святой церковью. Я не смогу дать счастья вам, если позволю вам ради меня порвать ваши священные узы. Господь дал вам не только супругу и детей, но и подданных, которые для вас – то же, что дети. Что бы ни дал нам Господь, смеем ли мы отвергать Его даяния?

ЖАН. Господь дал мне флейту, чтобы я дышал через нее. Господь дал мне любовь, чтобы я дышал любовью – раньше, чем я встретил саму любовь. Теперь он дал мне тебя. Господь дал мне так много, что моя жизнь всего не вместит: я должен выбрать. Я выбрал любовь.

КОЛЕТТА. Это не вы выбрали любовь, ваше величество, это она вас выбрала. И она с вами останется, даже если вы больше никогда не увидите вашу Колетту.

ЖАН. Выбирая то, что Господь дал тебе вчера, ты отвергаешь то, что Он дает тебе сегодня. У Иисуса в Назарете был отчий дом, родные, близкие, но однажды он вошел в реку Иордан и получил от Бога нечто такое, что перестал быть сыном плотника и отринул все, что было дано ему прежде. Наша любовь – наш Иордан, милая, милая Колетта!

КОЛЕТТА. Ваше величество, я могу не выдержать этой муки и стать вашей сию минуту.

И уже не будет пути назад: будут только быстрые кони. Но вы же не хотите обречь меня на муку пожизненную – на муку стыда неисцелимого?

ЖАН. Нет, Колетта, этого я не хочу. Но одна мысль тревожит меня: узнаем ли мы друг друга там, не узнав здесь? Я еще так мало смотрел сквозь твое прекрасное лицо – на ту Колетту, что никогда не умрет. Юность красоты твоей слепит мне глаза. Быть может, нужно состариться вместе, чтобы научиться видеть друг друга и узнавать не лицо, а то, что за ним – то, что воспаряет над бездной, уронив в нее шарик жизни?

КОЛЕТТА. Мне страшно, мой король.

ЖАН. Что страшит тебя?

КОЛЕТТА. Ваша одержимость тайнами, которые, может быть, сокрыты от нас самим Господом. Я чувствую Его гнев: мы совершили что-то недозволенное. Мы вмешались в Божий промысел, а церковь учит нас принимать его без рассуждения. Мы надеемся на небесное блаженство: так примем то, что назначено нам на земле, чтобы Господь не лишил нас надежды. Умоляю, позвольте мне уйти, пока я еще в силах уйти от вас.

ЖАН. Я увижу вас на завтрашнем балу?

КОЛЕТТА. Да, конечно... Но ваше величество не должны танцевать со мной, если вы

верите вашему духовнику. Мы больше не должны касаться друг друга.

ЖАН. Мы не будем танцевать, Колетта. Но никто не запретит мне петь для вас. Я сочинил песню о даме, что носит алмазное ожерелье, как ни одна дама на свете.

КОЛЕТТА. Вам нужно, чтобы все увидели вашу любовь ко мне?

ЖАН. Если хотите, песенку споет мой лютнист. Я скажу, что это он сочинил ее.

КОЛЕТТА. Прощайте, мой король. (Кладет скарабея в шкатулку и уходит в шкаф).

ЖАН. До свидания, Колетта. (Кладет скарабея в шкатулку и, заперев ее, уходит в шкаф).

Из шкафа появляется Паломник с киркой и лопатой; долбит пол киркой, исчезая во тьме вместе с часовней. В шкафу вновь светит луна. Видны Анри и Медсестра. Стук кирки сменяется стуком в дверь за кулисами.

АНРИ. Кажется, кто-то ломает дверь.

МЕДСЕСТРА. А, это наш Толканчик приходит в себя и пытается выбраться из кладовки с лекарствами. Он, видишь ли, решил меня убить.

АНРИ. Как это?

МЕДСЕСТРА. Просто: надавил пальцем между ребер и остановил сердце – его так научили в спецназе. Ну, а я подумала, что все-таки эта особа, чьим телом я пользуюсь...

АНРИ. С неподражаемой грацией!

МЕДСЕСТРА. Да, у нее самой грации маловато, и все же такого конца она не заслужила. Я кольнула ее в грудь моим лунным когтем, и сердце ее вновь забилось. Правда, под левой грудью остался страшный синяк: что она подумает, когда опять станет собой?

АНРИ. Но как же такой умелец (кивая в сторону стука) оказался запертым в кладовке?

МЕДСЕСТРА. Он взял из моего халата связку ключей и отпер кладовку, чтобы спрятать там тело. А она, то есть, я, вдруг ожила и замяукала так, что он впал в каталепсию.

АНРИ. Что это значит?

МЕДСЕСТРА. Каталепсия – это значит, что он временно перестал владеть своим телом.

АНРИ. И это может случиться от мяуканья?

МЕДСЕСТРА. Может, если очень рассердить богиню Бастет... (Вновь стук, сильнее).

АНРИ. Силы у него прибавилось: пожалуй, дверь он выломает. Сейчас все сбегутся.

МЕДСЕСТРА. Пойду, предупрежу, чтоб не сбегались: у меня здесь сеанс психотерапии, предполагающий различные шумы, включая пальбу из огнестрельного оружия.

АНРИ. А разве твоей новой больной не будет грозить опасность, если этот каталептик выберется из кладовки?

МЕДСЕСТРА. Я рада, что ты спросил, нежный мой. Я спрячу Нику на чердаке. (Уходит).

В лунном свете в шкафу возникает Нутелла.

НУТЕЛЛА. (Поет).

Как пленительно носит она

Ожерелье на шее своей!

Как томительна ночь, как бледна!

О, влюбленнейший из королей,

Выпей горький свой кубок до дна

И сиянием лунным налей –

Нежным мраком седых тополей...

Твоя флейта луною больна –

Серебристее все и светлей

Ее песнь, как твоя седина:

Все пленительней носит она

Ожерелье на шее своей.

АНРИ. Я беспокоился о тебе, киска. Рад тебя видеть... чуть было не сказал «живой и невредимой». Вдруг позабыл, что мы с тобой невредимы в любом случае. И даже живы. Ну и как там, в Лунном Свете? Мне побывать не случалось.

НУТЕЛЛА. Здесь так много видно, что не видно себя. Можно совсем исчезнуть, и в этом – блаженство. Лунный Свет зовет раствориться в нем навсегда.

АНРИ. Что же мешает раствориться в блаженстве?

НУТЕЛЛА. (Войдя из шкафа и закрыв его) Мысль о нем – о моем короле.

Обычный свет. Из своей палаты выходит Алябьев, не видя никого.

АНРИ. Ты так любишь его?

НУТЕЛЛА. Я все еще чувствую тепло его руки на моей голове, нежность его пальцев, теребящих мои уши – хотя ни головы, ни ушей у меня давно нет.

АЛЯБЬЕВ. (Схватив свой забытый халат и зарывая в него лицо) Ее духи́! Ее запах!

НУТЕЛЛА. (К Анри) Он нашел ее. Дай ему немножко времени. Пожалуйста!

АНРИ. Я попробую, киска.

АЛЯБЬЕВ. Как я мог быть с ней так груб?! Конечно, она еще – полная дура, ребенок, воображающий, что занят важным делом. Но ведь я-то – дурак в квадрате: я люблю ее так странно, что это не умещается ни в голове, ни в сердце, а говорю с ней, будто школьный учитель. А сам – только-только учиться начал... этому предмету... и уже получил двойку... Я ведь умру скоро, я чувствую, а все еще – двоечник в любви. Непонятный предмет...

Входит Ника в алмазном ожерелье, с ключом в руке, за ней – Колян; оба видят только Алябьева.

НИКА. (Алябьеву) Вот... дали ключ, чтобы я тут у вас заперлась за той дверью, с жуками. Говорят, мой муж хочет моей смерти, а мой телохранитель на него работает. Здóрово, да?

АЛЯБЬЕВ. Это – чудо, что вы пришли: я боялся, что больше вас не увижу.

НИКА. Почему?

АЛЯБЬЕВ. Я скоро умру: моя смерть ходит где-то совсем рядом.

НИКА. Моя – тоже.

АЛЯБЬЕВ. Мне нужно успеть вам сказать: то, чего вы давеча от меня наслушались – это все вздор несусветный, не имеющий никакого значения.

НИКА. Мне так не кажется.

АЛЯБЬЕВ. Нет-нет, вы со мной не спорьте: я – может быть, и глуп, но я – стар, я все равно знаю намного больше вас. А то, что я вам наговорил – даже хуже, чем вздор... Это... в общем, это – дурно, и я терзаюсь этим. Попробуйте меня понять: я только что полюбил, не имея представления о том, что это такое. Оказывается, в таких случаях несут чепуху.

НИКА. (Пауза) Я... я хоть и меньше знаю, но я тоже только что полюбила, не имея представления о том, что это такое. Оказывается, в таких случаях может понравиться чепуха... (Слышен грохот выбитой двери).

КОЛЯН. (Нике) Ника Николавна, вам нужно спрятаться немедленно! У него – пистолет.

Ника уходит за дверь со скарабеями, заперев ее изнутри. Перед дверью встает Колян. Входит Толян, ковыляя, дергаясь, видя только Коляна и не заметив Алябьева.

ТОЛЯН. (Сунув руку за пазуху) Отойди от двери, Колян.

КОЛЯН. (Сунув руку за пазуху) Я все знаю, Толян. Я тебе больше не подчиняюсь.

ТОЛЯН. (Стреляет и ранит Коляна в правую руку). Теперь опять подчиняешься.

КОЛЯН. (Роняя пистолет) Сволочь ты, Толян! (Тянется к пистолету левой рукой).

ТОЛЯН. (Стреляет, ранит Коляна в левую руку и валит его на пол). Конечно.

КОЛЯН. Тебе все равно – крышка, Толян... (Остается лежать, зажав руки коленями).

АЛЯБЬЕВ. (Вставая между Толяном и дверью со скарабеями) Чтобы сломать эту дверь, тебе придется убить меня: я буду тебе мешать.

ТОЛЯН. А почему бы и не пристрелить психа? (Приставляет пистолет ко лбу Алябьева).

АНРИ. Похоже, киска, что час твоего хозяина так и так пробил. Я не подчинился высшим силам порядка, но у них, как видишь, нашелся запасной вариант.

АЛЯБЬЕВ. Что, трудно стрелять в лоб, который не жмурится? Тебе легко убить трясущегося, потому что страх вызывает в тебе отвращение, и ты стреляешь по страху.

НУТЕЛЛА. Он сейчас выстрелит! Неужели мы ничего не можем сделать?

АНРИ. Мы – лишь тени. Ты научилась пить из блюдца. Что еще ты можешь сделать?

НУТЕЛЛА. (Пытаясь взять с пола пистолет Коляна, но лишь сдвинув его) Мало...

АЛЯБЬЕВ. Ты стреляешь в страх, надеясь убить эту мерзость заодно и в самом себе, но никак не можешь; она в тебе только жиреет, питаясь страхом тех, кого ты убил.

НУТЕЛЛА. (Сдвинув пистолет дальше) Я не могу – тенью руки взять такую тяжесть!

ТОЛЯН. (Обернувшись на пистолет Коляна, Алябьеву) А ты – не простой псих! Ты что, умеешь делать такие трюки? Это ты двигаешь пистолет взглядом?!

АЛЯБЬЕВ. Как мне тебе помочь? Ты так боишься моего взгляда: никак не найдешь в нем страха. Попробуй отвернуться и выстрели. Разве ты – не моя смерть?

АНРИ. Это – королевская речь! А убить короля не каждому под силу.

ТОЛЯН. Пару секунд! (Бросается к пистолету Коляна, хватает его и наставляет на Алябьева оба). Вот теперь я – твоя смерть.

АНРИ. Он думает, что двумя пистолетами легче убить? Франсуа, сделай мне последнее одолжение. Останови сердце этого негодяя, и я тебя отпускаю на все четыре стороны.

ГОЛОС ПАУКА. А кош-ш-шка этого хочет?

НУТЕЛЛА. Сделай это скорей, Франсуа, пожалуйста!

АНРИ. (Приложив паука к груди Толяна) Я иду уже на второе должностное преступление, и, наверное, буду наказан. Давай, Франсуа, ты тоже давно не совершал подвигов!

Толян хватается за сердце и падает.

АЛЯБЬЕВ. (Склонясь над Толяном) Кто бы мог подумать: у него – слабое сердце!

КОЛЯН. (Говорит с трудом) У Толяна – сердце быка... Не понимаю...

АНРИ. Хороший паучок! (Передавая поводок с пауком Нутелле) Выведи Франсуа на волю, киска: пусть делает, что хочет.

НУТЕЛЛА. Слава королю! Спасибо! Спасибо! (Исчезает с пауком в камине).

АНРИ. Я тоже давно не делал, чего хочу... А я хочу говорить с моим загадочным предком. Он – передо мной (показывая на Алябьева), но не слышит меня. Мне нужно тело, и тело есть (показывая на Толяна). Из него только что вышел дух негодяя, и у меня еще есть время занять его место. Это запрещено, но... семь бед – один ответ!

Свет гаснет и вновь загорается. Анри нет на сцене. Входит Медсестра с бинтом и ватой.

АЛЯБЬЕВ. Что-то с электричеством... (Показывая на Коляна и Толяна) Хорошо, что вы пришли, Бася: этим двоим нужна ваша помощь.

МЕДСЕСТРА. (Коляну) Дайте, я вас перевяжу. (Перевязывет Коляну руки) А вот этому (вглядываясь в неподвижного Толяна)... этому помощь вовсе не нужна.

АЛЯБЬЕВ. Он умер?

МЕДСЕСТРА. Смерть – клиническая. Но сердце сейчас забьется вновь.

АЛЯБЬЕВ. Само?

МЕДСЕСТРА. Конечно, нет: сердцем движет дух – в данном случае очень сильный.

КОЛЯН. Его нужно связать, пока не поздно... Хотя бы спрячьте пистолеты!

МЕДСЕСТРА. Не нужно. Возвратясь оттуда, человек меняется; иногда даже полностью перерождается... Вот так. А теперь встаньте, я отведу вас в лазарет. (Уводит Коляна).

АЛЯБЬЕВ. (Глядя на лежащего Толяна) Странная она – эта Бася. Откуда ей знать...

ТОЛЯН. (Вставая) Откуда ей знать, что мое сердце забьется? О, она – сведущий врач... А вы славно держались – просто по-королевски. (Подбирая с пола пистолеты) Хотите один пистолет?.. Нет?.. Как хотите. А я люблю оружие. Правда, больше – холодное: мечи, навахи, шпаги... Но пригодится и это... У вас – необычная судьба... Поверьте, я должен был вас убить еще час назад, но почему-то этого не сделал. А с минуту назад вы опять стояли на пороге смерти, и опять живы. Вас чертовски трудно убить!

Слышен поворот ключа. Дверь со скарабеями открывается, из нее появляется Ника.

НИКА. (Толяну) Не нужно никого убивать. Меня тоже убивать не нужно: все мои деньги и все прочее я отдаю Петру Игнатьевичу Пухову, моему мужу, после чего, наконец, с ним разведусь. Я хочу написать на него дарственную: пусть Колян съездит за нотариусом.

ТОЛЯН. Колян не совсем здоров, так что я уж поеду сам. Но подумайте: стоит ли отдавать все этому негодяю, вашему мужу? Отдайте лучше мне, а я о вас позабочусь. (Показывая на Алябьева) О вас обоих. Я могу вас защитить.

НИКА. А разве ты – не негодяй?

ТОЛЯН. Уже – нет. Пока вас тут не было, я успел умереть и родиться заново. Даже прежнее мое имя мне противно. Будьте так добры, зовите меня «Анри».

НИКА. Как?!.. Как?!

ТОЛЯН. Просто «Анри», если можно. И, пожалуйста, коли уж вам так не терпится отдать ваши деньги, отдайте их мне. Я употреблю их на хорошее дело.

НИКА. Это, на какое же?

ТОЛЯН. Знаете такое местечко под Парижем – называется «Фонтенбло»?

НИКА. Слышала.

ТОЛЯН. Там, в парке, стоит большой замок – старый королевский дом, которому нужен уход. Денег на это вечно не хватает. А я хочу, чтобы там было побольше фонтанов.

НИКА. Ты здесь рехнулся, что ли?

ТОЛЯН. Возможно, но все же – не так, как вы: я же не отдаю деньги, а хочу их взять.

НИКА. Мне все равно. Только привези мне нотариуса, хоть в ночной пижаме.

ТОЛЯН. Мне удавались деяния куда более славные. Будет вам нотариус! (Уходит).

АЛЯБЬЕВ. (Нике) Зачем вы это сделали?

НИКА. Вы же сказали: пока не лишусь денег, не узнаю, можно ли полюбить меня саму.

АЛЯБЬЕВ. Ника... вы уже – не маленькая. Наверное, вы поняли, что я вас люблю. Только вряд ли вы поняли, что это значит.

НИКА. Неужели вы намерены объяснить, что такое любовь?

АЛЯБЬЕВ. Да, мне тоже все кажется, что я глуп... Но послушайте...

НИКА. О, я слушаю!

АЛЯБЬЕВ. Мне недолго еще вас видеть: моя жизнь заканчивается. Но, как ни странно, время перестало быть таким уж важным, потому что... появились синие горы...

НИКА. Синие горы?

АЛЯБЬЕВ. Да, они – синие под утренним солнцем. Там нет времени, там – только утро. Там громко бормочет ручей. И из тумана проступает ваше лицо: вы поднимаетесь в гору, чтобы лучше расслышать мою флейту. Это – не сон, это останется со мной, когда я умру.

НИКА. А что останется мне?

АЛЯБЬЕВ. То, что вам нужно.

НИКА. Мне нужны вы.

АЛЯБЬЕВ. Я ждал вас, Ника, хоть и не знал этого. Вы опоздали родиться, но все же я вас дождался. Есть много видов счастья; один из них – дождаться того, чего ждал.

НИКА. Я – просто женщина. И я просто вас люблю. Пока вы живы, обнимите меня!

Из камина возникает невидимая для них Нутелла и встает за спиной у Ники, положив ей руки на плечи.

АЛЯБЬЕВ. (Подходит к Нике). Я мечтаю вас обнять с тех пор, как увидел. Только у нас с вами нет будущего.

НИКА. Милый, милый Иван Арсеньевич, я больше не хочу будущего! Будущее у меня уже было, но это – пустое. Я хочу только настоящего... (Обнимает Алябьева). У меня есть ключ от чердака. Там, наверху – большая кровать. Хотите, умрем там вместе?.. (Берет с камина блюдце). Вы слышали о лунном снадобье, от которого умирают влюбленные, чтобы остаться вместе навеки? Медсестра говорит, что, если пожелают двое, то молоко, которое пила мертвая кошка, может сделать их неразлучными. Пейте. (Дает отпить Алябьеву и, допив остальное, целует его).

НУТЕЛЛА. (Кричит) Не надо! Не надо умирать!

НИКА. А если вдруг мы не умрем, я рожу вам дочку, чтобы вы больше не грустили по вашей кошке... Знаете, что – я загадаю: если блюдце разобьется, мы умрем. (Роняет блюдце, которое подхватывает Нутелла у самого пола). Оно даже не стукнулось об пол!.. Мы с вами попали в странное место, где происходят странные вещи...

АЛЯБЬЕВ. Странное место, где происходят странные вещи? Так, может быть, мы просто уже умерли, но еще не знаем этого?

НИКА. Не все ли равно, если мы – вместе? Идемте. (Уводит его за дверь со скарабеями).

НУТЕЛЛА. Я хочу быть их дочкой. (Поет).

Сквозь звездный ветер, сквозь века,

Не помня бед, как вздох, легка,

Душа скользит из света в тень,

Из тени в свет, из ночи в день,

Из бездны – ввысь, и вглубь – с высот,

Без дум, без грусти, без забот.

Блажен ее полет, но вдруг

Она замрет, услышав звук

Двух флейт, поющих песнь одну,

И вспомнит зелень и весну.

И вот, к раскрытому окну,

Где слышно пение двоих,

Душа, невидима для них,

Порхнет... и звездный шум притих.

 И снова жить – так невтерпеж,

Что между ним и ей, как дрожь,

Душа встает, не в силах ждать –

Она нашла отца и мать.

Входит Пациент.

ПАЦИЕНТ. Ты научилась держать блюдце тенями рук? И ты все выпила?

НУТЕЛЛА. Это – они выпили.

ПАЦИЕНТ. Кто – они?

НУТЕЛЛА. Король и дама в алмазном ожерелье. Она дала ему пить мое молоко, назвав это лунным снадобьем, и повела его на чердачную лестницу.

ПАЦИЕНТ. Вижу, ты поняла, что твой хозяин – король. Но кто – дама в ожерелье?

НУТЕЛЛА. Ее имя – Ника. Когда ее звали Колеттой, она получила от короля в подарок алмазное ожерелье. Король сочинил об этом песенку, которую ты знаешь.

ПАЦИЕНТ. (Потрясенно) Значит, они опять встретились...

НУТЕЛЛА. Но они хотят умереть, а я хочу стать их дочкой!

ПАЦИЕНТ. Тогда тебе нужно к ним. Ты – дух: что тебе стоит пройти сквозь дверь?

НУТЕЛЛА. Меня не пускают скарабеи. Они – стражи святилища.

ПАЦИЕНТ. Обойди их, Нутелла. Ты ведь пока еще – немного кошка. Неужели ты не проберешься на чердак через крышу?

НУТЕЛЛА. (Обрадованно) Конечно! Конечно! (Вернув блюдце на камин, исчезает в нем).

Входит Медсестра.

МЕДСЕСТРА. Ты вернулся, светлый мой? Зачем?

ПАЦИЕНТ. Проститься. И, может быть... получить немного божественной терапии.

МЕДСЕСТРА. Моим больным я уже не нужна. Мне пора покинуть тело этой несчастной.

ПАЦИЕНТ. Она несчастна?

МЕДСЕСТРА. Она любит доктора, а он – почтенный семьянин. Она – специалист, и на ней держится вся лечебница, а он использует ее на должности старшей медсестры и вознаграждает ласками на служебном диване... Но как же тебя отпустили?

ПАЦИЕНТ. Я – иностранец. Здесь обращаются дурно только со своими.

МЕДСЕСТРА. И теперь они примутся за Алябьева, потому что с ним дружен ты?

ПАЦИЕНТ. Вряд ли. Я объяснил им, что знал Ивана Алябьева пятьсот лет назад, когда он был королем Жаном.

МЕДСЕСТРА. И они тебе верят?

ПАЦИЕНТ. Нет. Но они верят документам. А их архивы говорят им, что я был знаком с такими из их соотечественников, что двести лет мне уже есть. Так почему и не пятьсот?

МЕДСЕСТРА. Что тебя влечет в эти края?

ПАЦИЕНТ. Трудно объяснить... Даже невозможно.

МЕДСЕСТРА. Попробуй. Я все-таки – не совсем обычная женщина.

ПАЦИЕНТ. Я всегда и везде ищу его. Я не перестаю его ждать. Ты знаешь, о ком я.

МЕДСЕСТРА. Конечно, светлый мой.

ПАЦИЕНТ. Его нельзя будет сразу узнать. Родившись, он может прожить долгие годы прежде, чем снова станет истинным королем людей.

МЕДСЕСТРА. А ты хочешь узнать его раньше других?

ПАЦИЕНТ. Он то и дело чудится мне в ком-то. Я узнавал его черты в короле Жане. А полтора века назад здесь, в этих краях, пронеслось слово, что красота спасет мир, и я устремился сюда – увидеть того, кто это изрек. Но это был лишь гениальный писатель.

МЕДСЕСТРА. Ты надеялся узнать в нем того, кого ты ждешь?

ПАЦИЕНТ. Да. И даже поняв, что опять ошибся, я еще долго ждал встречи с ним здесь, где родилось это слово. Красота не спасла их: я видел, как они сами старались ее убить – ради дурной справедливости и сытости. И бесы одолели их, и он не пришел к ним.

МЕДСЕСТРА. Но ты ведь до сих пор ждешь его здесь, признайся?

ПАЦИЕНТ. Наверное... Не знаю, почему... Может быть, потому, что произошло что-то слишком уж необъяснимое.

МЕДСЕСТРА. Так уж и необъяснимое?

ПАЦИЕНТ. Тогда ходили странные слухи об этом особняке и его владельце, князе Джованни Корелли. Тот самый писатель чуть было не сделал из него героя романа.

МЕДСЕСТРА. Я слышала о Джованни Корелли. Ты мне расскажешь о нем?

ПАЦИЕНТ. Тебе – да... Когда из этих снежных краев отступала наполеоновская армия, с ними, замерзая, брел сквозь метель лейтенант-итальянец с забинтованной головой. Брел, пока не упал. Очнулся он в теплой постели, под сострадательным взглядом вдовы-помещицы. Она втайне выходила вражеского офицера и родила ему мальчика, которого он назвал Джованни. От матери мальчик унаследовал княжеский титул с поместьем, а от отца – фамилию Корелли и дом в Ломбардии. Незнакомый дом был набит древностями, привезенными лейтенантом еще из египетского похода Наполеона. Увидев странные фигуры и вещицы, юный Джованни пришел в никому не понятный восторг и выстроил здесь этот особняк, чтобы перевезти сюда древние диковины, не дававшие ему покоя. Затем он прочитал о Египте все, что можно и нельзя было найти, и стал в этом знатоком настоящим, редкостным. Так бы он и состарился, ничем другим не занимаясь, если бы не влюбился, будучи уже в преклонных годах. В его жизнь бурей ворвалась оперная дива – знаменитая Изольда Тосканская, также влюбившаяся в него без памяти, хоть и была сильно моложе его. Он убедил ее совершить вместе с ним таинственный любовный обряд Двух Скарабеев и умереть. Но когда святилище на чердаке было уже совсем готово, Изольда испугалась и уехала. Больше они не виделись. Джованни охладел к Египту и стал брать уроки флейты. Тогда я с ним и познакомился. Но вскоре он умер.

МЕДСЕСТРА. История необычная, но что же здесь необъяснимого?

ПАЦИЕНТ. Его черты напомнили мне короля Жана, и странная мысль заставила меня уехать отсюда на поиски Изольды Тосканской. Она приняла меня в своей уборной, после оперы, и даже сквозь грим побледнела, услышав о смерти Джованни. Я был потрясен не меньше: передо мной стояла Колетта.

МЕДСЕСТРА. Ах вот что! Ну, в таком случае ты будешь потрясен уже меньше, увидев Колетту здесь, в этом доме.

ПАЦИЕНТ. Я слышал об этом от Нутеллы, но не поверил. Что же означают эти встречи?

МЕДСЕСТРА. Они означают, что в горной часовне совершилось чудо.

ПАЦИЕНТ. Чудо в часовне совершилось бы, если бы Жан и Колетта ускакали вдвоем!

МЕДСЕСТРА. Значит, ты ждал от них того, чего боишься сам: нерассуждающей любви?

ПАЦИЕНТ. Да! Они мечтали соединиться в вечности, и не осмелились на это на земле.

МЕДСЕСТРА. Они разочаровали тебя?

ПАЦИЕНТ. Было так горько закапывать их скарабеев! Все показалось напрасным.

МЕДСЕСТРА. Ты ошибся: часовня соединила их души тончайшей нитью времени и пространства. Ты же сам видишь: рождаясь, они обречены на встречу.

ПАЦИЕНТ. Но они хотели не встреч: им грезился вечный брачный чертог.

МЕДСЕСТРА. Они его получили, но не видят. Они должны понять это здесь, на земле, увидеть свой чертог отсюда, и тогда они найдут его везде. Им нужно только излечиться от человеческой болезни – от страха. Я сделала для них все, что могла, и ухожу... Да, если встретишь Анри в его новом обличье, передай ему, чтоб был начеку: силы порядка не дремлют, и за его проделки ему может не поздоровиться. Особенно пусть остерегается паучьих укусов: они для него смертельны – так говорит Лунный Свет. И еще прошу: побудь возле этой женщины, пока она не очнется. Дух богини Бастет покидает ее тело.

ПАЦИЕНТ. Жаль расставаться с тобой, прекрасное и милосердное божество!

МЕДСЕСТРА. Я хотела это услышать. Спасибо! (Садится в кресло, закрыв глаза).

Сцена темнеет. Троекратный гром. Двери шкафа распахиваются; за ними – луна и тень гигантской кошки.

ПАЦИЕНТ. Прощай!

ГОЛОС БАСТЕТ. До встречи, светлый мой! Не бойся любви: страшно без нее.

Шкаф захлопывается. Тьма, затем утро. Дверь в палату Алябьева приоткрывается, и оттуда слышится флейта. Медсестра просыпается.

МЕДСЕСТРА. (Не замечая Пациента). До чего ж дурацкий сон!.. И опять он дудит в свою окаянную дудку. (Увидев блюдце) И опять он поставил на камин свое окаянное блюдце... Откуда эта боль в груди? (Прикладывает руку к сердцу). Сердце у меня еще не барахлило... (Заглядывая себе под халат) Господи, да там – синяк?!.. (Оглядывая себя) Что это за халат? Что вообще на мне такое?! (Заметив Пациента) Что вы тут делаете?! Кто напялил на меня всю эту пошлость?!.. Какой-то кошмар! (Поспешно уходит).

Музыка прекращается; из своей палаты выходит Алябьев.

АЛЯБЬЕВ. Она снова ругается? Только что она была так добра... Наверное, это был сон.

ПАЦИЕНТ. Если во сне кто-то видится вам добрее, чем наяву, то почему именно явь кажется вам правдой? Почему не наоборот? Когда вы бодрствуете, вы смотрите на мир сквозь очки ваших предрассудков, а во сне их нет. Сон может быть реальнее яви.

АЛЯБЬЕВ. Да, наверное... Постойте... Я помню, как я рассказывал вам мои сны. Или это тоже мне приснилось?

ПАЦИЕНТ. Вы говорили, что вам снятся синие горы.

АЛЯБЬЕВ. Значит, это было... С чего же начался сон?.. А, собственно, кто сказал, что я не сплю сейчас?.. Вы, случайно, не видели здесь даму в алмазном ожерелье?

Входит Медсестра, переодевшаяся во все прежнее.

МЕДСЕСТРА. Больной Алябьев, расслабьте голову, к вам – посетитель. (Пациенту) А вас внизу ждет машина: просят поторопиться. (Уходит).

АЛЯБЬЕВ. Вы покидаете меня?

ПАЦИЕНТ. Меня просят покинуть эти края: я здесь мешаю. Прощайте. Не мучьте себя вопросом, что – сон, а что – явь. Ваша явь – там, где вам явится радость. (Уходит).

Входит Ника, без ожерелья.

АЛЯБЬЕВ. Это – вы?! Вы – мой посетитель?!

НИКА. Значит, вы меня помните? Я приходила покупать вашу квартиру.

АЛЯБЬЕВ. Да, квартиру... А что, разве здесь вы никогда не были?

НИКА. Нет, нет, что вы!.. Простите... Возможно, мне здесь как раз – самое место.

АЛЯБЬЕВ. И у вас не было любовника, из-за которого вы отравились?

НИКА. Любовник у меня был, но я не стала из-за него травиться: он оказался дрянью.

АЛЯБЬЕВ. Значит, вы не знаете, что попали в странное место, в котором происходят странные вещи...

НИКА. Вам странно, что я к вам пришла? Но вы не знаете, как это странно мне самой... Ой, простите, у меня же для вас – подарок. (Открывает сумочку).

АЛЯБЬЕВ. Подарок?

НИКА. Ну да – угощение... Нет, все-таки, я сначала вам скажу... Когда я ушла из вашей квартиры – ваш племянник зачем-то еще проводил меня до машины – я стала про вас думать, что вы – никакой не музыкант, что это – так, для вида, а что на самом деле вы...

АЛЯБЬЕВ. На самом деле я – кто?

НИКА. На самом деле вы – корабль.

АЛЯБЬЕВ. Корабль?

НИКА. Я кажусь вам дурой?

АЛЯБЬЕВ. Нет.

НИКА. Понимаете, когда я пришла в вашу квартиру, вы играли, и мелодия показалась мне знакомой. Вдруг музыка кончилась, и вы вошли в дверь. Вы вошли так, как будто вы – корабль, входящий в гавань. Ваш племянник, видно, ждал от вас какой-то выходки и подскочил к вам, как воробей, и что-то зачирикал, пытаясь вас выпроводить. Вы посмотрели на меня, ничего не сказали и ушли к себе. И у меня было чувство, что от меня уплывает корабль, на котором играет счастливая музыка, а я опоздала на пристань.

АЛЯБЬЕВ. Вы не можете знать эту мелодию: она – из моего сна. Вам показалось. А на счастливые корабли все мы вечно опаздываем, потому что они – мираж. Не огорчайтесь.

НИКА. Я – не музыкант: мне не снятся мелодии. Мне снитесь вы. И еще мне снится, что я подарю вам дочку. (Смеется). Все-таки я – дура: принесла подарок и никак не подарю. (Достает из сумочки банку «Нутеллы»). Это – «Нутелла», лакомство из какао и орехов. Сама не понимаю, почему я решила, что вам это понравится.

АЛЯБЬЕВ. Не знаю, как вы угадали... Мне это очень нравится... Я люблю вас, Ника.

НИКА. Этого не может быть... Как вы запомнили мое имя?

АЛЯБЬЕВ. Я произносил его целую ночь.

НИКА. У меня для вас – еще один подарок. (Достает из сумочки ключи). Это – ключи от вашей квартиры. Она мне не нужна, я уезжаю. Вы уйдете отсюда, когда захотите, я договорилась с доктором. Живите у себя и не пускайте племянника: он – дрянь.

АЛЯБЬЕВ. Постойте, постойте... Куда вы уезжаете? Зачем вы уезжаете?

НИКА. Это – скучная история.

АЛЯБЬЕВ. Скажите.

НИКА. Это можно сказать одним словом: «ПИП».

АЛЯБЬЕВ. Пип?

НИКА. Большими буквами: П, И, П – «ПИП», то есть, Петр Игнатьевич Пухов, мой бывший муж и партнер. Одновременно это – название нашего с ним холдинга – «ПИП», то есть, «Памперсы и Прокладки». И все это, вместе взятое, мне надоело. Я развелась и забрала из холдинга свою долю. Холдинг от этого сильно пострадал, тем более, что в нем мой бывший супруг прикармливал кучу всяких негодяев из всяких негодяйских структур.

АЛЯБЬЕВ. Вам угрожали?

НИКА. Меня бы, уже, наверное, убили, если бы не один друг.

АЛЯБЬЕВ. Значит, у вас есть друг?

НИКА. Это – не то, что вы могли бы подумать. Он – мой бывший телохранитель, которого пытались использовать против меня. Я была уверена в его предательстве, но вдруг с ним случился сердечный приступ, от которого он едва не умер. После этого он не только стал мне настоящим другом, но и вообще совершенно переменился. Ему опротивело его имя, и теперь его зовут Анри. Он оказался знатоком французской истории и убедил меня вложить мои средства в развитие Фонтенбло.

АЛЯБЬЕВ. Фонтенбло? Так вы уезжаете в Фонтенбло?

НИКА. Да. Чтобы старое королевское жилище не ветшало и сохраняло хотя бы память о своем величии, нужны немалые средства. Анри считает, что в парке Фонтенбло должно быть больше фонтанов. Памперсы очень нужны людям, но я сделала их так много, что имею право строить фонтаны. Завтра я улетаю.

АЛЯБЬЕВ. И я вас больше не увижу?

НИКА. Как захотите. У меня для вас – третий подарок. (Достает из сумочки билет). Это – авиабилет с открытой датой. На обратной стороне – мой парижский адрес.

АЛЯБЬЕВ. (Беря ее за руку) Ника, вы уверены, что мы с вами не умерли?

НИКА. Я уверена... что вы держите мою руку.

АЛЯБЬЕВ. А что, если мы умерли только сию минуту, и наши души еще хранят память о наших чувствах, а мы принимаем это за сами чувства? Одно еще помнится, другое забылось и перепуталось: что-то вроде сна...

НИКА. Не все ли равно, если мы – вместе? Вы гладите мою руку, и я тоже не уверена в том, что не сплю. Я даже не уверена в том, что никогда здесь не была. Чем-то эта комната мне страшно знакома. Хотя я точно знаю, что не была здесь в этой жизни... Мне пора.

АЛЯБЬЕВ. Прощайте, Ника.

НИКА. До свидания, Иван Арсеньевич. (Уходит).

АЛЯБЬЕВ. (Берет и рассматривает банку «Нутеллы», ключи и билет). Сладко; удобно; красиво. (Кладет все обратно). Несладко; неудобно; некрасиво. И все эти милые оттенки уйдут в небытие? И кто я буду без этих оттенков? Кто я вообще? Что у меня останется, если отнять сладость, удобство, красоту, а также чувство их нехватки? Что останется? Может быть, хотя бы – музыка? Наверное, она останется – в каком-то ином виде. Все, в конце концов, должно предстать в своей чистой сути, а суть музыки – не в звуках. А в чем она? И в чем суть этих вещей – банки «Нутеллы», ключей от квартиры и билета в красивую жизнь? Не одна ли и та же суть у всего? Если там есть на это ответ, то переход в мир иной – прогулка занятная. (Уходит в свою палату).

Слышна флейта. Из камина возникает Нутелла.

НУТЕЛЛА. (Одна) Сколько дней и ночей он играет?.. Пока слышна его флейта, моя надежда жива. Но в его мыслях – смерть. Он не станет моим отцом, луна обманула меня.

Гром. Сцена темнеет. Двери шкафа распахиваются; за ними – луна и тень гигантской кошки.

ГОЛОС БАСТЕТ. Лунный Свет не обманывает, девочка, он говорит то, что может быть. Он показывает тебе то, что ты можешь выбрать. Но выбираешь не ты одна.

НУТЕЛЛА. Но почему, почему мой хозяин не выбирает жизнь?

ГОЛОС БАСТЕТ. Он хочет понять суть всего. Человеческая жизнь этому мешает.

Музыка обрывается.

НУТЕЛЛА. Его флейта умолкла. Это – конец?!

ГОЛОС БАСТЕТ. Ты никак не поймешь, что смерти нет. Нет стен между мирами.

НУТЕЛЛА. Но только он может стать моим отцом!

ГОЛОС БАСТЕТ. Знаешь ли ты сама, зачем хочешь родиться? Ведь ты забудешь все.

НУТЕЛЛА. Пусть. Зато он будет говорить со мной. Почему, почему молчит его флейта?!

ГОЛОС БАСТЕТ. Может быть, он понял суть музыки? Она ведь – не в звуках.

НУТЕЛЛА. Значит, мне не дано родиться.

ГОЛОС БАСТЕТ. Не отчаивайся, девочка! Среди вещих картин Лунного Света непременно промелькнет та, что даст тебе надежду. Смотри внимательно.

Тень Бастет исчезает. В шкафу возникает паук.

НУТЕЛЛА. Здравствуй, Франсуа. Тебе удалось родиться?

ГОЛОС ПАУКА. Да, кош-ш-ка! За это время я успел снова умереть. Я родился паучком-каракуртом, самцом «черной вдовы». Я вырос и полюбил. Моя возлюбленная убила меня в наивысший миг любви! Это было прекрасно!! Я опять хочу жить!!!

Паук исчезает. В шкафу возникает Сергей, стоящий на четвереньках.

НУТЕЛЛА. Сергей, что с тобой? Ты изменился.

СЕРГЕЙ. Мне легче – с тех пор, как я догадался опуститься на четвереньки. Почему тебе так приспичило встать на две ноги?

НУТЕЛЛА. Я хочу стать дочерью короля.

СЕРГЕЙ. Хороший проект. У тебя губа – не дура.

НУТЕЛЛА. Ты не понял. Я не хочу быть просто принцессой. Лунный Свет говорит, что я буду настоящей принцессой, необыкновенной.

СЕРГЕЙ. А зачем? Обыкновеным людям в мире намного легче.

НУТЕЛЛА. Разве мир обыкновенных людей не ждет, что придет кто-то необыкновенный и устроит все намного лучше?

СЕРГЕЙ. Ну что ты, мир людей никого не ждет. Уж поверь: я только что оттуда.

НУТЕЛЛА. Я вырасту и стану матерью, и у меня родится необыкновенный ребенок.

СЕРГЕЙ. Нет на свете матери, которая бы считала своего ребенка обыкновенным.

НУТЕЛЛА. Может быть, ты оттого и несчастен, что не поверил своей матери?

СЕРГЕЙ. Кто-то зовет меня. (Оборачиваясь) Мама?.. Мама... мамочка... где ты?

Сергей исчезает. В шкафу возникает Алябьев, беззвучно играющий на флейте.

НУТЕЛЛА. Не слышно ни звука. Так тихо! А он играет – словно что-то слышит.

ГОЛОС БАСТЕТ. Войди в его мысль, прочти ее, и услышишь то, что слышит он.

НУТЕЛЛА. Его мысль? В чем суть музыки? Суть – не в звуках, а в том, что их соединяет в мелодию: неслышная сила, нежная и несокрушимая – та, что соединяет все!

Алябьев опускает флейту, прислушиваясь. Нарастает гул аэропорта.

ГОЛОС АВИАДИСПЕТЧЕРА. Пассажир Алябьев Иван Арсеньевич, посадка на ваш рейс заканчивается. Срочно пройдите к выходу номер один!

Алябьев выходит на авансцену. Загораются и гаснут Глаза Кошки. Нутелла исчезает.

КОНЕЦ

© Андреев, Александр Юрьевич (Andreev, Aleksandr Iurevich, ISNI 0000 00044907406X). 2015. Все права защищены. (Зарегистрировано в РАО КОПИРУС под № 015-004737)

Контакт: Александр Андреев: monooslo@yandex.ru