Комната, похожая на рабочий кабинет. В комнате стол, пара стульев, кресло. На столе лампа с зеленым абажуром, графин с водой, стакан. В отдалении от центра стоит ширма. Слышно как за ней «стучит» печатная машинка. В комнату входит немолодая женщина. Стук машинки прекращается.
Ленин вообще прекрасно знал и любил классиков. Потом, когда большевики стали у власти, он поставил Госиздату задачу — переиздание в дешевых выпусках классиков. В альбоме Владимира Ильича, кроме фотокарточек родных и старых каторжан, были карточки Золя, Герцена и несколько карточек Чернышевского. Володя в Шушенском придумал способ изучать деревню. По воскресеньям он завел у себя юридическую консультацию. Он пользовался большой популярностью как юрист, так как помог одному рабочему, выгнанному с приисков, выиграть дело против золотопромышленника. Весть об этом выигранном деле быстро разнеслась среди крестьян. Приходили мужики и бабы и излагали свои беды. Владимир Ильич внимательно слушал и вникал во все, потом советовал. Так вот, раз пришел крестьянин за двадцать верст посоветоваться, как бы ему засудить зятя за то, что тот не позвал его на свадьбу, где здорово гуляли. Володя у крестьянина спрашивает: «А теперь зять поднесет, если приедете к нему?» Мужик посидел, подумал: «Теперь-то поднесет». И Владимир Ильич чуть не час убил, пока уговорил мужика с зятем помириться. В Шушенском было хорошо летом. Мы каждый день ходили по вечерам гулять, мама-то далеко не ходила, ну а мы иногда и подальше куда-нибудь отправлялись. Вечерами там совсем в воздухе сырости нет и гулять отлично. Комаров было много, и мы пошили себе сетки. Но комары почему-то специально ели только Володю. Вместо охоты летом Володя попробовал было заняться рыбной ловлей, ездил даже за Енисей на ночь налимов удить. Там, за Енисеем, чудо как хорошо! Мы как-то ездили туда с массой всякого рода приключений, так очень хорошо было. А по вечерам мы много разговаривали и мечтали о нашем будущем. (Женщина выключает настольную лампу) В последний год своей жизни Володя вообще не мог разговаривать. Это его мучило и порой приводило в крайнее бешенство. Я понимала его без слов. Мне кажется, что я научилась этому, стоя на Шпалерной, смотря на узкие окна в решетках и даже не понимая, видит он меня или нет. Именно в ссылке в Шушенском, Володя признался, что из той затеи ничего не вышло, ему не удалось увидеть меня из тюрьмы. Революционер должен быть готов на все — и на повседневную черную незаметную работу, и на величайшие героические подвиги. Я выбрала для себя первое. В моей работе не было внешнего эффекта. За каждым успехом, за каждой, даже незначительной победой, скрывается кропотливая подготовительная работа, которую я определила для себя как основную еще во время своего участия в «Союзе борьбы за освобождение рабочего класса». Я не была пропагандисткой, моя роль сводилась к не менее ответственной и важной работе. Своим положением в вечерней школе за Невской заставой я пользовалась для привлечения рабочих в марксистские кружки, именно ко мне стекались все особо важные и срочные сведения от рабочих, я поддерживала и возобновляла обрывавшиеся связи. Для меня первоочередным стоял вопрос не о геройских подвигах, а о том, как наладить тесную связь с массой, сблизиться с ней, научиться быть выражением ее лучших стремлений, научиться быть ей близкой и понятной и вести ее за собой. Мы встретились с Владимиром Ильичем уже как сложившиеся революционные марксисты — это и наложило отпечаток на нашу совместную жизнь и работу. (Стук печатаной машинки возобновляется) Я не была восторженной и наивной курсисткой. Мое понимание революционной борьбы, а главное, мое место в этой борьбе было осознанным и непоколебимым. Гармония мысли и дела, растворение собственной индивидуальности в революционном действии – вот что стало основой моего союза с Лениным. Я его крепко любила, а потому, что его волновало, то волновало и меня, и я старалась в меру своих сил и умений помогать ему в работе. Ведение всей переписки с товарищами и родными, обработка всей корреспонденции, переводы, обеспечение контактов Ленина с активистами партии большевиков, подготовка и редактура статей для Володи, переписывание статей и текстов для выступлений начисто - все это складывалось в невидимый фундамент, в ежедневную скрупулезную работу во имя будущих побед. Под разными псевдонимами в Россию из-за границы шли шифровки. Я написала около тридцати тысяч писем в партийные комитеты, держала в памяти явки, шифры, псевдонимы, пути нелегальной литературы. А ещё была работа секретарём в редакции газеты «Искры», а затем – в газете «Вперёд». Может создаться ложное ощущение, что в наших суждениях и мнениях с Владимиром Ильичем всегда все было гладко и взаимно. Володя не терпел возражений! Бывало, что в ходе дискуссии по разным вопросам я не соглашалась с мнением Владимира Ильича. Возражать ему было очень трудно, так как у него все было продумано и логично. Но я все-таки подмечала определенные „погрешности“ и в его речи, и в чрезмерном увлечении какой-либо одной темой. В такие минуты Владимир Ильич посмеивался и почёсывал затылок, как - бы показывая своим видом, что и ему иногда попадает. После Шушенского мне не разрешили ехать вместе с Володей, я должна была продолжать отбывать ссылку в Уфе. Тихая размеренная сибирская жизнь сменилась на более шумную и бурную. В Уфе я много преподавала, порой уроки длились по шесть часов в день. Нужно было зарабатывать и на жизнь и на газету «Искра». Тяготило то, что не все мои письма доходили до Володи, и то, что в своих ответах он очень скупо писал о себе. Разлука мне давалась чрезвычайно тяжело: обострились болячки, заработанные семимесячным пребыванием в петербургской тюрьме, на состоянии здоровья сказывалась и напряженная работа. Каждый день я считала месяцы, а потом и дни до встречи с Володей. Помню, что в начале февраля 1901 года солнце в Уфе уже светило ярко, по-весеннему, но все мои мысли были не о приближающейся весне, а о том, что еще полтора месяца до окончания ссылки. И мне казалось, что я даже поглупею от радости, когда доберусь до Володи. С каким-то ужасным отчаянием я ждала его писем. В основном приходили деловые, с разнообразными заданиями и конспиративными поручениями. Он просил писать ему осторожнее, с соблюдением сугубой конспирации, иногда через нейтральные адреса, в двух конвертах и чтобы внутренний был покрепче. Все деловые письма Владимир Ильич подписывал одним словом: «Твой». Ни имени, ни фамилии… (Женщина смотрит в сторону ширмы) Остановитесь, пожалуйста. (Стук печатной машинки прекращается) Уфа вынесла мне приговор. Самый страшный в моей жизни. Рези в животе, в самом низу, бесконечные врачи и боль. Уфимский доктор, к которому мне пришлось обратиться, нашел, что моя женская болезнь требует упорного лечения, и что я должна в течение шести недель лежать в постели. В детстве я каждую осень тяжело болела ангиной, да и потом, в более взрослом возрасте, у меня часто было воспалено горло, и припухали желёзки. Были проблемы и с почками, я страдала отеками, часто болела спина, порой мне было невозможно втиснуть ноги в туфли. Во время тюремного заключения я простудила придатки, которые с того времени постоянно болели. Я все время носила в себе эту бомбу. И она в конечном итоге взорвалась. Диагноз звучал, как смертный приговор: бесплодие. (Женщина наливает стакан воды, выпивает) Первые годы нашей семейной жизни, мы не обращали на это внимание. Время шло, и неудобные вопросы о будущих детях, стали все чаще задавать родные Володи. Сначала мы отшучивались, потом просто делали вид, что не слышим. Я очень хотела ребенка… Мы с Володей, не сговариваясь, решили обходить эту тему стороной. Я видела, с каким выражением лица он смотрел на маленьких детей, как менялся его взгляд, а уголки рта расплывались в добрейшей улыбке. Я не могла подарить ему такого счастья. С годами моя болезнь нарастала. Все чаще я чувствовала упадок сил, общую слабость и сильное недомогание. Володя тоже все это замечал… С большим трудом ему удалось уговорить меня вновь обратиться к врачу. Это уже было в эмиграции, в Кракове. Я смотрела на себя в зеркало и видела перемены, которые со мной происходили. Иногда я плакала, видя свое отражение. Базедова болезнь жестоко уродует внешность. С первого приема я запомнила ее симптомы: «У больных базедовой болезнью пученье глаз и вздутие шеи, во время смеха глаза остаются широко открытыми, наблюдается отставание верхнего века при взгляде вниз, постоянная потливость, отек век, особенно верхних, дрожание рук, сердцебиение, редкое мигание…» Я стала стыдиться физической близости. Мне казалось, что Володе неприятно прикасаться ко мне: моя кожа все время была влажной, а тело стало рыхлым и отечным. Мне пришлось сменить гардероб, и я стала носить бесформенные широкие платья. Из-за того, что руки стали пухлыми, какими-то жидкими на ощупь, а главное – всегда влажными, я старалась избегать рукопожатий и с нашими товарищами. Володя же оставался нежным и заботливым, его не смущали ни мои недомогания, ни моя изменившаяся внешность. Он возил меня на лечение в горы, договаривался о приеме у самых известных и дорогих докторов. Пребывание в санатории в Альпах дало лишь временный эффект, потом наступил рецидив. Остро встал вопрос о необходимости операции. Операция была не трудная, но после нее, как мне сказали, делаются идиотами, или можно ослепнуть, или полгода лежать без движения, а я предпочла бы в таком случае лучше подохнуть! (За ширмой выключается настольная лампа, Женщина смотрит в сторону ширмы) А вы бы что выбрали? Лежать в кровати, принимать таблетки, вздыхать о своей несчастной доле? Нет, уж увольте! Все эти рекомендации врачей – покой, сон, прогулки – все это отнимало бы много усилий от главного жизни – от партийной работы. Мы не имели права тратить время на свои собственные болезни и проблемы пока не выполнена партийная работа! (За ширмой вновь включается настольная лампа. Возобновляется стук печатной машинки) Операцию все же пришлось делать. В Берне, летом 1913 года. Три часа без наркоза. Я держалась, как могла. (Женщина наливает воды в стакан, выпивает) На следующий день после операции поднялся сильнейший жар. Володя мне потом сказал, что я была в бреду. Он сидел возле меня и, по его словам, перетрусил изрядно. Все эти трудные дни Володя был рядом, как мог, старался облегчить мои страдания, хотел как можно больше узнать о характере болезни. Полдня он просиживал возле моей кровати, а в остальное время ходил в библиотеки, много читал, даже перечитал целый ряд медицинских книг по «базедке» и делал выписки по интересовавшим его вопросам. Мы с Володей заключили условие: о делах не говорить, дело, мол, не медведь, в лес не убежит, не говорить и, по возможности, не думать. Врач советовал, еще, как минимум, две недели отдохнуть в горах, строго соблюдать режим, больше бывать на свежем воздухе. Но мне с бешеной силой хотелось вырваться за пределы больничной палаты. Я чувствовала себя уже хорошо, сердцебиения прошли, силы окрепли, и мне не терпелось вплотную взяться за работу. Владимиру Ильичу я заявила, что совершенно здорова и никакие врачебные советы мне не нужны. Я обманывала и саму себя, и всех окружающих, но при этом всячески старалась избавиться от роли болезненной полуживой спутницы жизни. В такие моменты я отчетливо понимала, что наша жизнь с Володей меняется. Даже если вы немощны и несостоятельны физически, как женщина, вам, наверное, вряд ли будет доставлять удовольствие присутствие другой особы рядом с вашим мужем. (Звук печатной машинки останавливается) Все об этом знали. Все! И я знала, и все видела. Она была очень красива, будто сошла с картины: фарфоровая кожа, оленьи глаза. А главное, она могла дать Володе то, что мне уже было недоступно. Она просто дышала страстью. Уверена, вы знаете, о ком я говорю. (Звук печатной машинки возобновляется) Ленин познакомился с Инессой Арманд в 1909 году. Представляю, сколько небылиц породит в будущем эта история. «Настоящая страсть Ленина!» или «Запретная любовь вождя». Когда она приехала в Краков, все были ей ужасно рады. Мы все очень сблизились с Инессой. В ней много было какой-то жизнерадостности и горячности. Вся наша жизнь была заполнена партийными заботами и делами, и больше походила на студенческую, чем на семейную, и мы были рады ее появлению. Она много рассказывала мне о своих детях, показывала их письма, и от ее рассказов веяло невероятным теплом. Все было просто и понятно. Володя, действительно, влюбился в нее. Он часами мог беседовать с Инессой, слушать, как она музицирует, или читает вслух, или просто, сбежав ото всех, бродить по польским лугам, взявшись за руки. При виде Арманд, Володя всегда оживлялся и часто улыбался. Бывали моменты, когда она садилась за фортепиано, я выходила из комнаты. Могла ли я этому противостоять… В отчаянии я поставила на свой стол фотографию Инессы, и постоянно ее рассматривала, ощущая собственное несовершенство. Болезнь уродовала мое лицо, выпучивала глаза, портила характер, мучила приступами дурноты. Менее чем через год после операции случился рецидив. Потом, весной 1915 года не стало мамы, и мое состояние еще более ухудшилось. Мне не хотелось причинять Володе душевную боль, и продолжать это недвусмысленное существование. Я предложила ему расстаться еще перед нашим отъездом в Швейцарию. Володя был изумлен, начал что-то говорить о товарищах, мол, они не поймут, я его жена и развод невозможен, а ревновать вообще глупо. Мне было тяжело вступать с ним в какой-либо спор, я ответила, что так больше не может продолжаться, и я намерена в этот раз сама все решить. В тот день, после нашего разговора, я вышла из его комнаты, мягко закрыв за собой дверь, без единого упрека и слез. (Стук печатной машинки замолкает) Она не поехала с нами в Швейцарию. Это было решение Володи. Он мне сказал об этом через пару дней после нашего с ним объяснения. В ответ я просто кивнула головой. Инесса не поехала, но что творилось с Володей. Я знала: он пишет Арманд каждый день. Мука была беспрерывна. Мне оставалось смириться и признать, что эта женщина, занимает особую роль в жизни моего мужа. Подтверждение этого я увидела через несколько лет на похоронах Инессы. Она умерла, а мне не стало легче. Мы шли за ее гробом, я держала Володю под руку. Ленина невозможно было узнать. Он шел с закрытыми глазами, и казалось, вот-вот, упадет. Среди множества венков на ее свежей могиле выделялся один из белых цветов с черной лентой: "Товарищу Инессе от В. И. Ленина". Я боялась, чтобы ее смерть не убила Володю. Несколько дней он неотрывно смотрел в стену и все время плакал. Впервые в жизни он позволил себе плакать прилюдно. За пару лет до ее кончины, я второй раз предложила Володе разойтись. И даже уехала на Урал, попросив Ленина дать мне возможность работать самостоятельно. Но, тут же, получила от него письмо, полное истерики: «Как ты могла придумать такое? Остаться на Урале?! Прости, но я был потрясён». А через несколько месяцев после смерти Инессы, у Володи случился первый инсульт. (Женщина обращает внимание, что печатная машинка не работает) Нам пора заканчивать? Спасибо вам, что выслушали меня. Я вас попрошу записать еще пару предложений. Мне совсем неплохо жить. (Стук машинки возобновляется) Напротив, я очень счастлива, что мне пришлось пережить революцию, я очень люблю свою теперешнюю работу, мне очень хорошо жилось в личном отношении. А если бывали тяжелые минуты, то у кого их нет. Жизнь кипела все годы, и била через край. Нет, мне жаловаться не приходится. И если бы начинать жизнь сначала, я немногое хотела бы изменить в ней, так, мелочи… (Женщина выходит из комнаты. Стук печатной машинки продолжается)